Несчастный смотрел с ужасом не мигая. Леонардо выступил вперед.
— Ваша светлость, — сказал он спокойно, — я ручаюсь, что это то вино, которого вы хотели.
— Что ты думаешь этим сказать? — прошептал Моро, нахмурившись.
— Это вино дает здоровье, ваша светлость.
— Чем ты докажешь?
— Я отолью немного в другой кубок и выпью. Отопью и то, что принесено раньше.
Он взял со стола золотой рог, налил из него в пустой кубок, выпил, потом налил нового и вновь отпил глоток.
Слуга посмотрел на художника благодарными глазами.
— Иди… — приказал регент.
Лодовико выпил вино, но это не ободрило его. Мрачное выражение не исчезло с его лица.
— Не хочет ли ваша светлость, чтобы я сыграл на моей лютне?
— Играй!
Леонардо провел рукой по струнам серебряной лютни, и лошадиная голова запела, зазвенела нежными переливами, напоминающими рокот ручья. И жестокое выражение мало-помалу стало исчезать с лица владыки Милана; оно сменилось выражением глубокого страдания.
После таких тяжелых сцен в покоях регента Леонардо всегда тянуло к юмору.
"Изображая смешное, — говорил он, — надо заставить смеяться даже мертвецов".
В Милане, как и во Флоренции, Леонардо не оставлял своей привычки бродить по улицам и площадям с записной книжкой и зарисовывать интересные лица прохожих. Иной раз, зарисовав на ходу особенно интересное лицо или фигуру, он этим не ограничивался. Итальянцы народ общительный, и Леонардо пользовался этой особенностью своего народа. Приподняв шляпу, он любезно говорил какому-нибудь незнакомцу:
— Синьор, вероятно, не обидится, если скромный живописец пригласит его распить стаканчик доброго вина вон там, в ближней таверне? Мне симпатична ваша наружность: она напоминает моего лучшего друга, уехавшего в далекое путешествие…
Незнакомец принимал приглашение, и художник за стаканом вина в ближайшем кабачке вытаскивал из-за пояса записную книжку и делал в ней наброски.
Иногда такая охота была особенно удачна. На рынке между торговцами попадались любопытные лица. Стоило поглядеть на них, когда, торгуясь, они расхваливали свой товар или ссорились с покупателями! Следя за этими сценками, Леонардо думал, что интересно было бы вызвать на эти подвижные лица смех, неудержимый смех, граничащий с безумием.
Он задерживался возле крестьянских возов с товаром и начинал рассказывать небылицы, одну забавнее другой, и видел, как наивные слушатели корчатся от смеха. Вокруг собиралась толпа; смех разрастался по мере того, как разыгрывалась фантазия рассказчика, и записная книжка наполнялась хохочущими лицами.
Но художнику нужно было не только интересное уродство и яркое выражение смеха, но и выражение страха. Посреди рассказа он вдруг замолкал, вытягивая шею, и глаза его выражали смертельный ужас. Слушатели, не спускавшие с художника взгляда, мгновенно переставали смеяться; лица их вытягивались, и ужас передавался им моментально.
— Синьор, — говорил шепотом Леонардо стоявшему возле него и только что от души хохотавшему торговцу, — вы взгляните, что я снял с вашей спины…
И он что-то необычайное клал на воз, на большую светло-желтую тыкву. Торговец отскакивал в ужасе. Что это такое ползет по тыкве? Он в жизни не видел ничего подобного… Это не может быть порождением земли — это исчадие ада, рожденное ведьмою и дьяволом, послано ему за грехи, чтобы опоганить его товар и наслать страшные болезни, верно, за то, что он на прошлой неделе надул подслеповатую старуху, отпуская ей провизию… Теперь надо звать священника и кропить святой водой и воз и себя, да и жилище в деревне, пожалуй…
На самом деле страшилище было сделано Леонардо из воска и наполнено ртутью, которая приводила фантастическое существо в движение.
Подобные фигуры "исчадий ада" художник приносил и в таверну, куда зазывал случайных уличных знакомых.
— Смотрите, что это за ужас! — вскрикивал он, указывая на стол, где шевелилось что-то огромное, похожее на гигантского червя или змею.
То были просто птичьи внутренности, наполненные воздухом. Они принимали чудовищные размеры и, казалось, готовы были заполнить всю комнату, выползая из-под стола. Простоватые зрители, во главе с трактирщиком, в ужасе разбегались, пятились к дверям и наконец пускались вон без оглядки.
А записная книжка наполнялась зарисовками лиц, искаженных страхом и отчаянием.