Старик начал придирчиво осматривать Переката: крутую грудь, щупал мускулы ног, давил спину, качал головой, цокал языком.
— Охоту брошу, привезу сучку к нему, женить будем, начальник! Олешек брошу, но привезу. Свадьба будет, щенки будут шибко соболя ловить.
Перекат, поев варево, невозмутимо косил глаз на свата, словно понимая, о чём идет речь, временами тревожно вздрагивал, настораживал в сторону леса уши, взрыкивал. С тоской смотрел вдаль, за дымчатые перевалы.
Он жил своей жизнью, и не было в ней покоя ни днём, ни ночью. Не раз выручал он Козьмина из беды. Нащупывая лапами заметённую снегом лыжню. Брёл впереди и выводил, всего обмороженного, едва живого от голода, к людскому жилью.
Однажды, ещё щенком, отогнал озверевшего от весенней бескормицы медведя, который норовил снять с молоденькой сосенки безоружного геолога. Да разве упомнишь все заслуги и незримую помощь лохматого и верного собрата по скитаньям!
Собаку любят не за породу и древнюю родословную, не за то, что она ловко подаёт тапочки по утрам к постели. В тайге любят собаку строго, без сюсюканья и мелких подачек, без фокусов. Как друга. Как брата.
2
На водораздел поднялись к вечеру. Небольшое болотце окружал густой и тёмный ельник. Над водой носился поздний бекас, то падая на кочки, то взмывая в небо. Пурга повела носом и ударилась в погоню за птицей.
— Совсем дурной собака, не сдержался Николай.
Она отозвалась из ельника тонким и азартным лаем.
— Белку нашла! спрыгнул с оленя Степан и скрылся в зарослях. Вскоре привёл упирающуюся, хрипящую на ремне собаку. Глаза у нее налились кровью, она оглядывалась и рвалась назад. Степан ругался на русском и эвенкийском, лайка виновато прижимала уши, жмурила блудливые глаза. Николай смеялся, раскачиваясь на олене.
— Ты поцелуй её, Стёпка? Поцелуй? Потом сам будешь белку лаять, она ружья стрелять…
— У тебя и такой нет, от тебя все собаки в посёлок бегут, — огрызнулся Степан.
— Они зна-а-ают, цто рапотать заставлю. Увазают…
Прошли перевал, спустились с водораздела к безымянному ключу. Южный склон распадка зарос непролазными дебрями мелкого березняка, северный — обуглен недавним пожаром.
Мрачно чернела пеплом земля, желтела хвоя на подсохших соснах, обугленными рёбрами торчали обгоревшие деревья без веток и сучков. Отряд спустился к ручью, развьючили оленей и начали ставить палатку.
Появилось такое ощущение, что затаборились на кладбище. Косо торчали горелые пни, как надгробья. Запах тлена и дыма закис в воздухе. Хрустели под ногами и рассыпались в прах угли, кремированные останки погибшего леса.
Виктор взял карабин, топор и решил осмотреть скалистый останец, темнеющий ниже по течению ручья. По звериной тропке добрался до него и понял, что, опасения подтвердились.
О прокладке трассы не могло быть и речи. Останец зубчатой стеной запирал долину свалив в ключ огромные каменные глыбы. Подошел Николай. Он прилежно усвоил инструктаж начальника по технике безопасности, что одиночные маршруты запрещены.
К себе это глупое для таёжника правило не применял, а с Виктора глаз не спускал, ходил следом надоедливой тенью.
Проводник молча сел рядом, вытащил из подкладки своей куртки бересту, ловко раздвоил ее ножом, надрезал и дунул. Получился резкий и чистый звук. После третьего свистка посыпались мелкие камешки. Николай скользнул на валун и дернул за собой Козьмина.
На скалу, повисшую над ручьём, спрыгнула кабарга, сердито щёлкая о камень передним копытом. Клыкастый самец изваянием врезался в алое полотнище вечерней зари. Резко щёлкнул выстрел «тозовки», козёл крутанулся на месте, пытаясь удержаться, закачался и упал с уступа.
Судороги пробежали под шкурой, кабарга дёргалась, поднимала голову, пытаясь встать, копытца скользили по мокрым камням. Ужас застывал в глазах, уходил, сменяясь серой дымкой угасания. Виктор вырвал малокалиберку у оленевода и добил животное.
— Зацем патрон загубил?
— Не могу смотреть, когда подранок мучается. Стрелять не умеешь.
Эвенк зло выдернул винтовку, обиделся.
— Собсем баба, нацяльник, будешь жалеть — сдохнешь от голода. Я из «тозовки» медведей бил, собсем обизаешь…
Ужинали жилистым мясом. В палатке комаром попискивала жестяная печурка, горела экономно и ровно. Сохла одежда, шипел закипающий чайник; потрескивала свечка, для экономии натёртая мылом.
Просунув морду в палатку, с интересом следил за людьми Перекат. Глаза его, от жара печки, слипались в дрёме, клонилась голова, вздрагивал и виновато оглядывал сидящих.
Степан чинил порванные унты, Николай — вспоротый сучьями рюкзак, Виктор наводил порядок в записях и предварительных набросках будущей дороги. Шелестели листья блокнота, за палаткой стучали чурки-потаски привязанные за шеи оленей, чтобы далеко не разбегались взвякивали ботала.
Ночь, тёмная и беззвёздная, облепила ночлег, затерянный в хмурых сопках Алданского нагорья. Уснули поздно, выпив по кружке горячего чаю.
Еще затемно их разбудил яростный и азартный лай собак, близкий рев медведя, топот оленей и беспрерывный звон их колокольчиков.
Перекат прижал зверя к березняку, было слышно, как собака захлёбывается выдранной шерстью, повиснув на медвежьих «штанах», зверь рявкает, трещит и ломится по кустам, уходит в сопки.
Виктор передёрнул затвор карабина и выстрелил вверх. Пламя тугим жалом куснуло небо, эхо заметалось по распадкам.
Ободрённые выстрелом, собаки добрались до самого уязвимого места хозяина тайги, донёсся громовой вопль, полный уже не силы, а боли и страха. Потом ещё долго слышался утробный рык и стихающее хрюканье.
Забрезжил рассвет. Николай исчез, прихватив карабин Виктора. Принялись собирать разбежавшихся оленей. У мари наткнулись да двух задранных медведем. Один ещё шевелился, рвал копытами мох и пытался встать. Обломок ребра прошил серебро шкуры.
Степан вытащил узкий нож с рукояткой из корня берёзы, поймал за рог мучившегося старого быка и резко ударил в основание черепа. Потом неторопливо, но скоро освежевал туши, вытер лезвие пучком мха, сложил вчетверо шкуру мехом наружу и устало присел на неё.
Разбивая топориком полые кости ног оленя, «мозгочил», высасывая из них тёплый и сладкий мозг. Лицо и руки блестели жиром. Степан довольно причмокивал, бросал в рот щепоть соли и вновь запрокидывал голову, ловя губами нежное лакомство.
— Виктор Иванович! Завтрак готов, бери кость. Козьмин молча принёс дровишек и сел на кочку. Разжёг маленький костерок. Нанизав куски печенки на прут, сунул в пламя. Потекла сукровица от жара, шашлык зарумянился, зашипел, ароматно запахло жареным.
— Вот и поохотились, — недовольно проворчал, отыскивая в кармане соль, — ещё один такой завтрак, и самим придётся навьючиться. Посолил и снял губами подгоревший кусочек. Сладко обожгло рот. А ничего свежининка, как перед колхозом будем отчитываться? А?
— Справку у медведя нужно брать, а так председатель не поверит, скажет, что потеряли, ругаться станет.
— Печать у мишки больно когтистая, так тиснет — все бумаги позабудешь… Спишем на износ, как с твоим отцом три года назад.
— Расскажи!
— По гольцам и курумникам выходили, дичи нет одни каменушки свистят, изголодались. А идти ещё много. Твой батя и говорит: "Бумажку пиши, начальник". Диктует: "Олень камни плохо падал, шибко нога ломал, мишка его кушал", а сам ножом своему быку в затылок, тот и не дёрнулся. Вот так и вышли. Старик еле дотащился пешком, а оленя не пожалел.
— Совсем старик ослаб, дома сидит, как узнал, что ты в колхоз за оленями приехал, сам меня поймал и привёл.
— Помню, помню, просил: "Витька, Стёпку забери, девки и водка забегался, как олень за грибами". Степан рассмеялся, вытирая от жира рукавом губы и щёки. — Знаешь, как он сестру мою бережёт? Говорит: "Кто подойдёт к девке, сам застрелю!" Желающих пока нет.
Вернулся Николай. Зло сопя и что-то ворча про себя, разрядил карабин и отдал Виктору. Держа патроны в руке, согнал Стёпку и сел на пригретое место. Равнодушно отодвинул рукой предложенное ему лакомство, Всё смотрел куда-то поверх сопок, кожа на его лице шевелилась, прыгали тёмные губы.