— Давай знакомится: Василий Иванович. Можно просто Вася.
— Володя, сипло отозвался он, внимательно разглядывая меня.
Несколько минут молча изучали друг друга'. Мой гость был невысокого роста, острое обожжённое морозами лицо, смятая и неухоженная бородка, маленькие, стынущие льдинками, неподвижные глаза. Щёки ввалены под скулы, жилами перевита напрягшаяся из ватника шея.
— Откуда и куда путь держишь?
— Длинная история, — прохрипел медленно гость, уставив глаза в тёмный угол, — в поселок Утёсный выхожу. Летом работал в геологоразведочной партии. Решил поохотиться попутно. Заблудился, проболел всю зиму в избе, едва не пропал…
— У кого работал, на Такарикане, что ли? У Краюшкина?
— Нет. Московская какая-то геологоразведка, тематическая.
— Что-то в этом году москвичей не припомню. Вас что, через Алдан забросили?
— Через Алдан, точно, через него, вертолётами. Потом поохотиться решил на соболя. Капканы были с собой, ловил…
— Да, далеко же тебя занесло… Через полторы недели за мной прилетит вертолёт, как раз, отдохнёшь, наберёшься сил…
— Потонет… Я пойду, поспешно ответил Владимир, — только дай мне направление на посёлок. Хочу поохотиться на глухарей, скоро ток. К весне выйду, куда спешить, меня никто не ждёт.
— Глухари ещё и не чертят крыльями по снегу. Месяца через полтора начнут токовать. Я тоже люблю ток, есть у меня местечко, где можно слушать десяток петухов сразу, на Кераке, на полпути от Утиного до Алдана. Собираюсь туда по весне, могу ваять с собой.
— Ну, если возьмёшь, можно и подождать вертолёт. По случаю знакомства я достал флягу спирта и разлил по кружкам. Принёс остатки хариусов, мочёной брусники, куски жирного копчёного тайменя.
— Давай, Володя, за встречу. Хоть поговорим с тобой соскучился я по людям.
Он с жадностью выпил и вытер усы. Закусывали, хлебали из котелка суп, гость один управился с целым глухарём. После второй кружки потихоньку разговорились.
Володя, в основном, помалкивал и кивал головой, а меня понесло, не мог остановиться. Сам похвастался и его уговорил показать добытую пушнину. Он неумело, как тряпку, держал в руках шкурку соболя — это бросилось в глаза и насторожило меня…
Осмотрев меха, я окончательно убедился, что все соболя добыты малокалиберной винтовкой, под горлышко. Снять и насадить так шкурку может только эвенк. Да и добыты они с помощью собаки, а не капканами, как он говорил.
Лапки все целые, мех — чист высокого качества, только на горле и головке каждой маленькая дырочка с тёмным кровяным обводом по мездре. Тут что-то нечисто. Недоговаривает что-то гость дорогой…
— Скупил пушнину или украл где на таборе? — спросил я, укладывая шкурки в его рюкзак. От кого бежал-то?
Он зыркнул на меня острием глаза, замолк, смачно закусывая.
— Ну? Соболя-то эвенки добыли.
— Я не сидел, брось клеить, а соболей правда скупил, в геологоразведке шибко не заработаешь, а за них хорошие деньги дадут.
Настороженность его при моём вопросе ещё больше утвердила в подозрении.
— Слушай, друг, врёшь ведь… Я пять лет бурил в зоне, и у меня были в подчинении и не такие орлы. Вашего брата насквозь вижу, да и наколки у тебя школы высшей. И на пальцах «Паша» выколото, а брешешь, что Вовкой звать.
— Ты Пашку мою не трожь Любовь-зазноба у меня была, Пашкой звали, для памяти и наколол. По дурости.
— Ну, ничего, всякое бывает, давай спать…
Распили фляжку до конца, и он уснул. Я захмелел от усталости и выпивки на голодный за весь день желудок, но всё же, разрядил оружие, спрятал код нары охотничий нож и выбросил в снег топор. Впустил в зимовье Махно.
Лёг рядом с ним у печки поверх спальника. Смутное чувство опасности не давало спать, понял, что не простой судьбой заброшен этот липовый соболятник на мои нары, и все почему-то крутилось в голове про наколки.
Где и что я про них недавно читал? Так и не вспомнил, но твёрдо решил, что гостя, любой ценой, нужно задержать до вертолёта. Трое суток гость только ел и спал. Попарился в баньке, подстриг бороду.
Решив усыпить его бдительность, я уже ни о чём не расспрашивал, корил себя за пьяную откровенность при встрече.
Дружески хлопал по плечу, старался вкуснее накормить, но понял, что пришелец не верит, раскусил, что я задумал, алая усмешка нет-нет да и дёргала его тонкие губы.
Умаявшись от трёх бессонных ночей сморился на новых нарах, крепко и беспробудно. Снилось Донское, степное что-то… Поля, жаворонки, охота и рыбалка. Нестерпимо жжёт солнце, и дым мешает дышать… Задыхаюсь…
Открыл глаза. Перед лицом плясал огонь. Кашляя, упал на пол и рванулся к двери. Но она, чем-то подпёртая снаружи, даже не шевельнулась. Бился о влахи, теряя сознание. Одежда загорелась, трещали волосы.
Схватил круглую чурку, служившую стулом, и ударил, как тараном. Дверь медленно подалась. Собрав последние силы, задыхаясь, ударил ещё раз и вывалился на снег.
Рядом с дверью подплыл кровью и оскалил зубы мёртвый Махно. Удар ножа был точен, профессионален. В его остановившемся зрачке плясало пламя… Ночь, высветленная пожаром, посерела.
Смутно подступило утро. Сквозь голубые вершины елей падало на меня вминало в снег белое небо зимы. Красный оскал смерти и чёрная грязь ночи залепила глаза.
Пришли сразу три друга небытия, которые с детства в моем сознании путались, так близко стояли по своему значению.
И тут я вспомнил, что читал радиограмму на исходе прошлого лета и даже фамилию гостя припомнил, хорошая фамилия — Постолов… И окончательно потерял сознание от ожогов и дыма.
По серой вечерней дороге бредёт человек. Одет в дорогую, с размётанными полами дубленку. Из-под неё выглядывает светлый модный костюм, галстук, новые жёлтые ботинки крошат ледок в лужах, скрипят не размятой кожей.
Часто останавливается, прикладывается к горлышку коньячной бутылки, бегает по худой шее острый кадык. Человек устал, скуластое лицо поросло щетиной, руки болтаются, как пришитые к сутулой и невысокой фигуре.
Бормочет что-то сиплым голосом, квохчет куриным смехом и допивает остатки коньяка.
Впереди мелькнул огонёк. На опушке леса стоит кордон лесника. Корова у приметка сена. На крыльце лежит собака. Она давно услышала и почуяла идущего, настороженно смотрит, прядает ушами взрыкивает. Путник останавливается у ступенек. Собака оскаливает клыки, рычит, на спине поднялась шерсть.
— Не дури, шавка? Эй, хозяин!
Дверь отворилась, и из неё выглянул крепкий седой старик.
— Чего тебе?
— Пусти переночевать, припозднился вот…
Старик придирчиво осмотрел гостя и раскрыл дверь пошире.
— Пальма, нельзя! Заходи, чего ж теперь, ночуй.
В избе тепло и чисто. Горят дрова во вделанном в русскую печь пригрубке. Путник протянул к плите грязные, с отросшими чёрными ногтями руки.
— Задубел совсем, скоро снег сыпанёт…
— Сыпанёт, сыпанёт непременно. Кости ломит. Может, и в эту ночь. Старик, достал рогачом из печи чугун, налил чашку щей и поставил перед гостем.
— Сам варю, опробуй…
Разделся, сел на лавку и с жадностью набросился на еду. Поужинав, вылез из-за стола, закурил папиросу с золотым ободком по длинному мундштуку. Молча щурился на старика. У лесника ёкнуло сердце от этого угрюмого и пронизывающего взгляда.
Что-то забытое и близкое. чудилось в истрёпанном, рано увянувшем человеке, одетом в дорогую, и чужую к его небритому лицу и грязным рукам обнову.
— Ч-то? Не признаёшь, батя?
Старик вскинулся, лихорадочно забегал по незнакомцу глазами, привстал…
— Ты, штоль? Пашка? — Бросился к сыну, неловко обнял и притих. — Откуда тебя принесло? Где был столь-то лет, не писал пошто, подлец едакий? — Лицо старика светилось, бледные губы прыгали и дрожали. — Думал, пропал, похоронили уж, а вон… Живой!.. Паша-а-а… Да чево ж это я стою-то?! — Забегал, засуетился, собирая на стол.
Достал из шкафа бутылку водки, початую и заткнутую газетной пробкой, загремел стаканами. Пашка молча курил.
— Мать-то отошла уж десять, лет как. Э-м-х! Бесстыжьи твои глаза. Как она по тебе убивалась, как ждала, мать-то! И не дождалась. Говорила, мол, чую, что живой Паша, явится всё одно домой…