Спустили лодку на воду, сели и оттолкнулись. Посудина неустойчиво колыхалась, норовя черпнуть воду. Фёдор перехватил рукоятки маленьких весел. Распустив усы по тёмной глади, оторвались от крепи берега.
На острове, между болотом и озером, устроив на скорую руку из кустов и сухой травы скрадки, затаились. Утка пошла кучно, низко и тяжело. Табун за табуном зависал над головой и падали на тихий, розовый от заката плёс.
Захлёбываясь, застучала пятизарядка Вадима, изредка и наверняка бухал Фёдор. Около палатки, на берегу, беспечно сидели собаки и равнодушно смотрели на падающую в озеро и кусты дичь. Желания лезть в холодную воду и доставать уток у них не примечалось.
Фёдор перестал стрелять, сев в лодку, взялся собирать битую птицу. Накидал уже корму вровень с бортами, а сверху всё сыпались и сыпались утки, тряся и хлопая перебитыми крыльями, в предсмертной истоме выгибая шеи. Подранки ныряли в береговую траву.
— Вадька! Хватит! Куда их тебе столько! Наконец, не вынес этого избиения Фёдор.
Тот не отозвался и снова опорожнил магазин по кучно налетевшей неповоротливой чернети. Разбитый вдребезги табун зашлёпал вокруг, одна уточка упала прямо в лодку, забилась, густо обрызгав лицо Фёдора горячей кровью и затаилась за сапогами, вытянув шейку и кося на человека живой глаз.
Рябова словно обварило этой кровью… Он машинально вытер щеку тыльной стороной ладони и близко перед глазами увидел алые полосы и почуял её смертный дух… И понял, что стрелять больше не станет… „Жалкая ты моя, не долетела до тёплых краев“.
Фёдор взял уточку на руки, она доверчиво притихла, только по ладони стрекотало перепуганное сердечко, а глаз смотрел не мигая и словно вопрошал в недоумении: „Что же вы наделали, люди…“ Добить живую тварь не поднималась рука.
Фёдор опустил её за борт и она кособоко поплыла, поплыла в спасительные прибрежные заросли. „Может поправится, да улетит“… подумалось ему. Фёдор причалил, вымыл с песком руки, умылся, но, всё равно, чувствовал себя по уши в невинной крови…
Стемнело… Вадим шумно вылез из скрадка, сплёвывая пороховую гарь, выгибая спину и разминая затёкшие ноги.
— Отвёл душу, угорел. Мне и садиться-то негде? Подожди, отвезу всё это. Фёдор разгрузил уток и вернулся.
Вадим развалился в лодке, вытянул ноги.
— Сетчонки завтра кинем. Здесь рыбы полно, смотри, как пловится! — Выпрыгнул на берег и с азартом пересчитал добычу. — Ого! Полста шесть штук! Неплохо сработали, для начала, неплохо…
— Ты же улетаешь на юг, куда их девать станешь? Тепло ведь ещё, пропадут зазря, — хмуро промолвил Фёдор.
— О-о-о! Друг любезный! Пару-тройку мешков ОРС примет в холодильник до морозов, а потом — в сарай. А зимой, хочешь, рыбку ешь, хочешь, сохатину и оленину, или уточку в собственном соку. Вот мне и приходится ковры брать, денежки-то не на что тратить больше. Семейный бюджет — дело тонкое. Деньги счёт любят!
А комиссия какая высокая вдруг нагрянет? Дичинка им экзотика. Так коньячек под неё идёт и разговор в нужную сторону просто блеск! Между нами только, Федя… Сидят у меня на одной богатой реке пара рыбаков, круглый год сидят на повышенной зарплате. Рыбка знаешь, какое оружие в снабжении? Не знаешь… Простое и безотказное, как топор!
— Ну-ну… Я лучше завтра займусь рыбалкой: жалко мне их стрелять, да и ковры некуда вешать.
Вадим снисходительно рассмеялся и пошёл к палатке. С визгом порскнули из неё собаки по кустам.
— Эй! Фёдор, посмотри, что они натворили? Весь сахар сожрали! — Высунулся с фонариком в руке, зашарил светом по кустам. Постреляю-ю-у! Где они?
— Не шуми, чего орать теперь? Не надо было вытаскивать из рюкзака.
— Так, патроны же искал!
— Ничего, перебьёмся недельку без сахара, говорят, что его вредно много потреблять, голубицы наберём. Вон её сколь насыпано!
Вадим снова пропал в палатке, луч фонаря зелёной молнией метался изнутри по стенкам и крыше. Фёдор! Три кило финского сервелата!
— Тоже слопали?! — хохотнул Фёдор, кто же колбасу на охоту берет…
— Не-ет… Я им сейчас покажу, ещё свеженькую колбаску вытряхну!
— Да успокойся ты! — не выдержал Фёдор. Сейчас уточку сварим. Тебе колбаса дома не надоела?
— Уточку?! Мы их так всех кончим за неделю и пустые прилетим.
Фёдор развел костёр, ощипал утку и, опалив её, зарумянив до поджаристой корочки, промыл в свежей воде, выпустил оплывшие жиром потроха. Набрал котелок из чёрного притихшего озера, повесил над огнём.
Капли зашипели на углях, взметнулся парок от пролитой струйки, искры заиграли звёздами, отражаясь и загасая во вспотевшем котелке. Положил в него утку и бросил ложку соли.
Вадим притих, притащил коньяк, консервы, хлеб, копчёную рыбу, разложил на плаще около костра.
— Завтра лабаз рубить надо, как от медведей, всё ещё со злобой уронил он и, налив себе в кружку, хлебнул коньяк без закуски, сморщился, похлопал пальцами по губам и прилёг на траву. — Сашка, пилот, второй раз мне такую свинью подкладывает, сволочь… Издевается, знает, что я их терпеть не могу.
Собаки сидели неподалёку от костра и облизывались.
— Нет! Ну, ты подумай, Фёдор! Умести ещё и по пачке сахара, а? Чтоб у них всё склеилось там!
— Сахар для собаки первое лакомство, — отозвался Фёдор, — В Норильске был у моего друга пёс, Мишкой звали.
Так за куском сахара нырял в прозрачную воду метра на два, оглох совсем. А буровики ржут и ещё бросают… Для собак сахар, что алкашу опохмелиться.
Поужинали, дичь и лапшу запили чаем. Согрелись, поговорили. Костёр потухал, всплёскивали и таяли язычки огня, курился белый, терпкий дымок. Лёгкий ночной заморозок хрустнул на воде. Растопили печь в палатке и начали устраиваться спать. Душисто пахла трава подстилки. У костра гремели пустые банки.
— Смотри-ка? Еще жрать хотят! Банки лижут. Их что, сто лет не кормили? — нервно брюзжал Вадим. — Смотри-ка, ещё один иждивенец!
Пушистый, блестя в неровном пламени свечи, живо спускался из под кровли на тонкой ниточке паучок, серебристо перебирая лапками. Вадим чиркнул спичкой, и, пыхнув красным угольком, пропал в густой подстилке маленький гость…
Нехорошо как-то стало на душе у Фёдора, муторно, и уже жалел, что поехал сюда, и ловил себя на том, что не может, без содрогания, смотреть на Вадьку.
Укладывался молча спать, успокаивая себя, а во сне всё сыпались и сыпались с неба утки, качали осуждающе головами да говорили человечьими голосами, и стрекотало, бухало сердце у него в груди, как у той жалкой уточки, которую незаметно выпустил в кусты: может и оклемается, улетит.
Проснулся на рассвете, как с тяжёлого похмелья. И подумал, что вряд ли добром кончится эта охота. Оделся, наспех позавтракал и, обойдя озеро, убрёл через марь к горам.
Тянули они его чем-то необъяснимым, и ещё издали примечал интересные обнажения, где обязательно надо полазить, поглядеть камушки, полежать на длинной горной траве. Где-то около прозрачного безымянного ключика закатать в рот пригоршню особенно ядреной брусники или смородины.
Фёдор и впрямь вскоре наткнулся на непролазные заросли красной смородины. Лист почти весь с неё оборвало, а ягоды алым полымем залили крутой каменистый распадок. Смородина была чуть с горчинкой, обвянувшая от первых заморозков.
Фёдор снял шапку и с верхом набрал ягоды. Прилёг на траву за низенькими кустиками. Совсем рядом по земле бегают перелётные птахи, собирая падалицу с хвои, чирикают, свистят, перепархивают с места на место.
Фёдор до оскомины наелся смородины и вдруг, услышал близкий стук камней, сопение, хруст веток. Приподнялся и увидел невдалеке чёрного небольшого медведя пестуна.
Он сидел по пояс в кустах, лапами сгребая в букет ветки с ягодами, и с аппетитом снимал гроздья белыми зубами, чавкал с прикрытыми от удовольствия глазами, хрюкал, слизывая розовым языком раздавленные и прилипшие к чёрным когтям алые капельки.
Изредка вскидывал голову и шумно вдыхал набрякший прелью и грибным духом воздух, близоруко пялил маленькие угольки глаз. Фёдор поднял ружьё, шапку с остатками ягод и встал в рост. Увлечённый смородиной, мишка не замечал ничего, уписывал её ловко и скоро.