– Теперь ты хорош! – отстранившись, Геннадий словно любуется на Виктора в куртке, рукава которой явно коротки для рук. – Брюки потом сменишь, и ботинки найди себе типа «ГД», чтобы на ногу не заплеснуло горячим. Понял?
Ещё бы не понять. На крыше ветерок куда заметнее, чем во дворе, так и продувает, зато и вид замечательный, к югу серо-синим массивом море. Оно в дымке, с едва различимой линией горизонта. Направо – коробки многоэтажек, слева и сзади – зелень садов старого города, дымящие трубы заводов. И крыши, крыши… Виктора с детства тянуло посмотреть с крыши на город, но всегда пугала высота. Боится высоты и до сих пор, но матери ничего не сказал, когда его на работу устраивала. А сейчас перед ним море крыш. Вспомнились стихи из какого-то старого журнала, случайно попавшего на глаза:
Всё правильно, разве что про плоские или чуть покатые крыши хрущёвок ничего не сказано.
– Хорошо! – вырывается у Виктора. Этот вид города сверху, солнечное начало дня и девушка с её светлой улыбкой, и ощущение самого себя в этом прекрасном мире – то счастье, каким ему сразу хочется поделиться с Геннадием.
Геннадий тоже смотрит на крыши, на море, на восклицание Виктора не реагирует. Глаза Геннадия чуть прищурены, словно он хочет рассмотреть там только ему известное.
– А я сегодня такую девушку в трамвае встретил! – восторженно, с нажимом на «такую», говорит Виктор. – Такую? Ну? – Геннадий не оборачивается к Виктору, только желваки на скулах у него появились и пропали. «С чего бы это?» – недоумевает Виктор.
– Ладно, Витек, начнём работать. О девушках потом, если охота будет, поговорим, – и, обернувшись, Геннадий смотрит куда-то мимо Виктора.
– Да если бы ты её увидел… – начинает Виктор, но уже Рябовол машет рукой, надо идти. И день словно сразу тускнеет, ветер становится пронзительней. Началось – таскать ведра с горячим битумом от подъёмника, переливать в бачок – битум брызжет на ботинки, на брюки, в перерыве убирать нападавшие листья, разгонять воду, собравшуюся в углублениях, подавать рулоны рубероида и опять таскать ведра с жидким горячим расплавом. Рябовол, прихрамывая, снуёт по крыше, всё видит, ко всему подключается, Николай Иванович без видимого усилия снимает с крюка подъёмника полные ведра, внизу Жека и Пахом, подменяя друг друга, наливают вёдра, бегом подносят к подъёмнику. Тяжеловато, конечно, но темп работы увлекает Виктора, он уже не обращает внимания на заляпанные туфли и брюки в брызгах битума. Ясно, что ни на прогулку, ни на танцы в такой одежде не пойдёшь. Впрочем, Виктор так и не научился танцевать как следует. Так, потоптаться, конечно, может. А если эта девушка любит танцы? Правда, он пока не знает даже, как её зовут. Да и вообще ничего о ней не знает…
Василию Рябоволу было лет шесть, когда на пустыре, в заросшей травой яме, может быть ещё воронке от бомбы, нашли мину. Заржавленная снаружи, с погнутыми хвостовыми крылышками, она казалась совсем мирной, но когда Колька Штыменко на правах старшего – ему тогда было лет десять – начал стучать по ней, мина рванула. Кольке оторвало руку и пробило грудь, и он умер на месте, а Василию осколок раздробил голень правой ноги. Другой осколок, поменьше, располосовал щеку. От смерти спас Василия камень, за каким Колька возился с этой страшной игрушкой. Кость ноги срослась, сделав ногу короче и вывернутой внутрь, а шрам на щеке стянул кожу и приподнял угол рта, словно Васька Рябовол чему-то ухмылялся. В общем, отделался Васька легко, а многих ребят в те годы поубивало разбросанными где попало боеприпасами всех видов. А теперь Василию Рябоволу вот-вот шестьдесят, из них сорок с лишком на работе. И как бы ни была трудна работа, самым тяжким было для Василия, когда не мог он работать из-за болезни. Не часто, но простужался, грипповал, а голова побаливала постоянно, от контузии взрывом в детстве. Иногда боль как фон, и к тому Василий привык, а иногда – хоть плачь. Тогда – пару-другую глотков домашнего вина. Легчает. А может, только кажется. Нет, наверное, легчает, сосуды, говорят, расширяются. Потому бутылочку с собой на работу берёт. Знает об этом бригада, конечно, а что делать…
– Геннадий, я в контору. Николаю передай, и сам посматривай.
– Василь Артёмыч, всё будет в ажуре. Иди, делай свои дела руководящие…
Смеётся в глаза, стервец, а что ему скажешь? Этот Геннадий – птица перелётная, да ещё и морская, как он сам себя называет. Из моряков. Чем-то проштрафился, пережидает время. С семьёй у него что-то не заладилось. На работу часто приходит прямо с гулек. По бабам шастает, факт. Он, Василий, и сам по молодости этому занятию немало сил и времени отдал. Да-а… А как женился на Лене, как отрезал. Ша! Хотя один случай был. Был, как говорится, грех. На своей работе, на стройке, Лена подорвалась, Василий тогда ещё не старый был, жалел её и маялся.