— Да, Томми, мы с тобой. Но, Томми, ты ведь никогда не пел.
— Это ничего не значит, я буду петь сейчас. Хотите, капитан?
— Да, Томми. Если у тебя есть голос.
Благодарный отважному мальчику, Джон старался подавить нежданно нахлынувшее волнение. Его распирала незнакомая, остро режущая нежность.
Мальчик запел:
Джон не знал слез. Но тогда он, наверное, все же заплакал. Слушая мальчика, плакали все пираты. Он был их добрым гением, этот маленький Том.
Притихли и маркизанцы. В их черных глазищах застыло изумление. Должно быть, такого пленника они еще не видели.
А мальчик пел, и все ему, казалось, было нипочем:
В это время с противоположной стороны ущелья над пропастью повис бревенчатый мост. Он выполз откуда-то из кустов. Толстые двойные лианы осторожно опустили его на край тропы.
Маркизанцы еще минуту стояли как завороженные. Потом они бросились к клеткам, подхватили их и трусцой побежали вперед.
Когда Джона перенесли через мост, за кустами он увидел обширное безлесое плато, на котором возвышались серые каменные стены — крепость. Даже в своем незавидном положении Джон невольно удивился. Эти каннибалы умели, оказывается, строить не только раздвижные мосты, но и настоящие крепости. Наблюдательные вышки, множество квадратных бойниц для камнеметательных орудий, зубчатые ворота из плотно сбитых стволов железного дерева.
В душе Джона густело отчаяние. Он думал о побеге, но дороги назад отсюда не было.
Триста лет реял над океанами роджер рода Дэвисов, триста лет хранила его удача. Двух Дэвисов повесили, трое погибли в бою. Но то были не те, кому отцы завещали свой флаг. Дэвисы, плававшие под роджером Джереми, поражений не знали. И вот такой конец.
Уже в воротах крепости Джон снова вспомнил убитого им альбатроса. На миг ему показалось, что черная птица витает над ним. Его взвинченные нервы медленно расслаблялись.
Если бы в тот момент ему кто-нибудь сказал, что его звезда не так уж трагична и для него в общем все закончится благополучно, он бы, конечно, не поверил.
Как всякий обреченный, он еще на что-то надеялся, но разум надежду отвергал.
Скованный теснотою клетки, Джон чувствовал, как его немеющее тело наливалось тяжестью. Сердце то замирало, то, вдруг пробудившись, трепетало в мелком ознобе.
— Эй, вы, в клетках! — крикнул он неожиданно зло. — Вы слышите меня?
Отозвалось несколько голосов:
— Говори, капитан, мы слушаем.
— Эти дикари нас не понимают. Пока мы вместе, надо обсудить, как будем действовать.
— Да, капитан, — вздохнул позади Джона чилиец Фернандес. — Я бы предпочел умереть в бою, не так обидно. Но голыми руками этих клеток не сломаешь.
— У меня в кармане остался складной нож. Они не знают, что в нашей одежде есть карманы. Слышите, у кого остались складные ножи, не будьте идиотами, не пускайте их в ход раньше времени…
Резкий удар концом палки в спину заставил Джона замолчать. О чем зашла речь, маркизанцы, видимо, догадались. Не понимая языка своих пленников, они улавливали смысл разговора по тону.
Крепостная стена окружала утопающий в зелени поселок — несколько десятков бамбуковых хижин с высокими стрельчатыми крышами. Они стояли на плоских каменных фундаментах, словно на широких продолговатых столах. Перед каждой хижиной в выступающей части фундамента, которая служила двором, была выдолблена овальная чаша — бассейн для купания.
Пленников несли к центру поселка, на большую, обсаженную цветущими кустарниками площадь, запруженную в этот час народом. Пропуская воинов с клетками, толпа поспешно расступалась.
В конце площади на застеленном голубыми циновками бревенчатом помосте, поджав под себя ноги, сидел плечистый седой маркизанец, все тело которого — даже губы, веки и мочки ушей — было в татуировке. В руках он держал украшенную резьбой и жемчугом бамбуковую палочку — символ власти вождя. По бокам старого маркизанца и за его спиной стояли три мальчика с опахалами из пальмовых листьев.