Вождь, очевидно, сначала подумал, что краснобородый перевел ему смысл песни усыновленного юнги, но быстро сообразив, в чем дело, свирепо выпучил глаза.
— Паурки! Тутаи оури! Свинья! Негодная тварь! Ита маитаи нуи! Лжец, подлый обманщик! Кутуи франи кархоури! Трусливый белый француз! — Он так кричал, что казалось, вот-вот задохнется. — Сабби, ати пои! Болван, дурная голова! Опу эна миконари! Темный, как ночь, христианин!
Неожиданно объявив себя братом маленького Тома, Дэвис, разумеется, не предполагал, что его хитрость вызовет у Тукопаны такой бешеный гнев. А причиной всему было то, что Дэвис, сам того не желая, перед всем племенем выставил великого и мудрого вождя человеком, достойным, по понятиям полинезийцев, презрения.
Дело в том, что на Фату-Хиве и многих других островах Океании, где существовал каннибализм, родственным связям придавалось очень большое значение. Чтобы какой-нибудь из родственников члена касты бесстрашных случайно не оказался у него на столе в качестве закуски, полагалось знать не только всех членов своего рода, но и тех, кто так или иначе с ним породнился. Если обнаруживалось, что кто-то не знает пусть даже своего десятиюродного брата, в глазах соплеменников тот терял всякое уважение, ибо это значило, что, встретившись с родственником, он мог при известных обстоятельствах убить его и тем самым совершить поступок, который у полинезийцев считался не преступлением, но гнуснейшей низостью.
Вот почему прежде, чем кого-то усыновить, будущий приемный отец обязан был хорошо разузнать всю родословную приемыша. Конечно, при сложившейся ситуации Тукопана сделать этого не мог, да и сомнительно, что на его месте об этом кто-то подумал бы. Но по тому, как, услышав ритуальную фразу Дэвиса, все вокруг замерли, было видно, что маркизанцев потрясла именно вопиющая неосведомленность вождя. Словно не понимали этого с самого начала. Ясно же было, что о родственниках юнги вождь ничего не знает и знать не может, но… Позор-то налицо, осрамился великий Тукопана. А «подарок» вождю воинов франи? Не пошлет же ему Тукопана на танире[3] своего сына. Но ведь все уже решено. Как же отменит Тукопана свое собственное решение? Где это слыхано, чтобы великий вождь сказал слово и не сделал! И потом, если этот краснобородый стал сыном Тукопаны, тогда вообще никого из пленников нельзя тронуть. Они же воины сына Тукопаны… А какая была схватка и какая победа! Ни один кархоури не ушел, все в клетки попали.
Да, в нелегкое положение поставил краснобородый Тукопану. Но какой же вождь признает свою оплошность? Что будет тогда с его авторитетом?
Однако опровергнуть заявление пленника Тукопане было нечем, и он, видя, что краснобородый собирается что-то объяснять, кричал, задыхаясь:
— Замолчи, негодная тварь! Ничего не говори, мы тебя не слушаем! Никто тебя не слушает! Ты лжец, ты свинья на танире!
Весь внутренне сжавшись, Дэвис молил бога не дать ему ослабить волю. Он понимал, что замолчать ему нельзя, иначе конец, и сознавал, что сейчас все будет зависеть от его самообладания, от того, насколько убедительно он сможет продолжать эту смертельную игру.
— Прости, великий отец, — сказал он печально, — твой недостойный сын разгневал тебя, накажи его. — Дэвис отлично знал, что полинезийцы своих детей никогда не наказывают. Как можно наказывать тех, кого нужно любить?
Тукопана было вскочил, хотел бросить в лицо пленнику еще какое-то обвинение, но тотчас же снова сел, воскликнув с радостным озарением:
— Х-хе, ты коричневый! Кожа у тебя коричневая! Ты сам говорил, э, говорил? Что? Х-хе, коричневый!
— Это правда, великий отец. — Дэвис чувствовал, как его лоб покрывался холодной испариной. — Мой младший брат белее меня, его даже солнце не делает коричневым. Но это потому, что до тебя у нас были разные отцы. Мой первый отец был коричневым, а первый отец брата — белым. Но мать у нас одна, и ты, великий отец, видишь это по нашим глазам. Посмотри, разве у нас двоих не глаза братьев?
Все еще окруженный женщинами, теперь, правда, застыло-притихшими, юнга напряженно следил за ходом разговора. Как и все пленники, он ничего не понимал, но голос, казалось, спокойного капитана вселял надежду. Мальчик натянуто улыбался. Остальные пираты сидели в клетках угрюмо сосредоточенные, молча ждали, чем все кончится. Когда старый маркизанец бесновался, от каждого его вопля они невольно вздрагивали, но мужество юнги и капитана вынуждало джентльменов удачи держать себя в руках. Если этот татуированный дьявол орет, не все еще потеряно. Орет, чтобы доказать что-то, торгуется, значит. Уж как-нибудь заговорить ему зубы капитан сумеет. Дэвис — да не сумеет?!