— Роман, как и мир, создан купно, — рассеянно откликнулся Кондратов, думая о том, куда запропастился сын.
Пыкин оживился:
— Я и говорю: контекст держит крепче верёвки, и захочешь деться, а некуда.
И у него порыжел ус.
А Адам уже не различал литературных персонажей и живых людей, они слились у него в непрерывный хоровод. Ему было необходимо с кем-то поделиться, и он поведал о своих перевоплощениях Козьме. Тот не удивился. «Две тыщи лет назад Отец тоже проводил Сына по Своей Вселенной, это было внутрисемейное дело, Отец учил Сына, Сын — Отца, а остальные здесь были ни при чём».
И у него заслезились глаза.
Жизнь крутится «козьей ножкой», и потому все истории повторяют себя, как бактерии. Кондратов уже разговаривал с собой, подступая к той грани отчаяния, за которой встаёт безразличие, и ощущал свою жизнь, как вставные зубы.
В кафе было затишье, когда время останавливается перед наплывом вечерней публики. Занавески обмякли, как паруса в штиль, а в разговор то и дело врывалась тишина. Тогда было слышно, как на кухне бегают тараканы. Роману казалось, что, поймав это мгновенье, можно намазать его на бутерброд. На самом деле он резал яблоко и ел с ножа, искоса поглядывая на Пыкина. А тот уже разошёлся, став похожим на дымившегося перед ним цыплёнка.
— А впереди — старость… — кивал Кондратов его сентенциям, которые прыгали в уши, как блохи.
— До старости ещё дожить надо, — тихо заметил выросший из-под земли официант. — И не дай Бог её пережить!
Из ушей у него торчали волосы, как букет из вазы, а язык двигался за зубами, как рыба. «Фон Лемке», — прочитал Кондратов на нагрудном кармане. Официант протянул меню, и оттуда выпал.
Он был таким худым, что просвечивал насквозь, а его тень тонула в воде, по которой он мог ступать, аки посуху. «Вначале жизнь набивают перцем, а под конец — рыбьей требухой», — оборачивался он на годы, которые тускло отливали чешуёй. Он состарился в погоне за здоровьем и был таким древним, что ему уже давно ставили прогулы на кладбище. «Жить можно и больным, — прислушивался он к сыпавшемуся из него песку, — важно умереть здоровым…»
В молодости он работал таксидермистом, пока не устал объяснять, что не водит такси. С тех пор он поселился на болотах, куда можно добраться только на метле, а выбраться — умерев. Он жил и жил, приговаривая, что старость — это когда каждую бутылку пьёшь, как последнюю, а каждую женщину встречаешь, как первую. Сам он не только пережил своё прошлое, но и залез на территорию будущего, ему не принадлежащего. Он бродил там, точно призрак, стуча клюкой в чужие окна, на которых были опущены ставни, и голодным псом тыкался в ладони, которые сжимались в кулаки.
Жернова во рту уже перемололи для него все слова, а изнанка век показала все сны. «Впечатления даются в кредит, — стоял он на вершине долголетия, — если их потратишь раньше срока, годы скачут, как козы…» И действительно, перепрыгнув возраст, как собственную тень, он был теперь то на год младше, то на десять старше. Его годы стёрлись до неразличимости, и он донашивал их, как стоптанные башмаки.
«Иногда дни висят гроздьями винограда, а иногда висят на хвосте», — шамкал он беззубым ртом, набивая соломой мозги, как раньше набивал чучела. Когда ему сделалось совсем плохо, он лёг в рассохшийся, давно выструганный гроб, воткнул свечу в сплетённые на животе пальцы и подумал, что вынес из мира две истины. Ту, что деньги переставляют глаза на затылок, и чужой кошелёк кажется тогда больше дыр в своём кармане. И ту, что звон пустого желудка заглушает всё, а Вселенная не может расшириться за границы тарелки.
Фон Лемке вытянулся в струнку, по его горлу заелозил кадык, а тень давила пудовой гирей.
А Козьма продолжал распинаться. Его речь наводняла тишину, превращая её в крохотный островок, на котором едва умещался Кондратов:
— У классиков и в вопросительных знаках оживал Бог, а сегодня герои, как мошки — в глаза лезут, а в ум не идут!
Цыплёнок уже покрылся мурашками, а Пыкин всё тряс над ним галстуком, таким пёстрым, что с него, казалось, вот-вот посыплется «горошек».
— С некоторых пор, — перебил его фон Лемке, — всюду идёт одна и та же пьеса, в каждом окне — один и тот же спектакль.
На него обернулись.
— Вот, — положил он салфетку с плясавшими буквами, -
ПЬЕСА В ОДНОМ АКТЕ Место действия — космос, время действия — вечностьОтец: Я видел сон, который хочу показать всем.