Сын молчит.
Отец: Это лучший из снов. И, как небо, уёмистый: в нём есть место безумству, мечтам и проклятиям… А разве остальное не растёт из них?
Сын молчит.
Отец: К тому же мой сон состоит из снов, каждый из которых содержит его целиком…
Сын молчит.
Отец:…и в каждом, как в зеркале, отразятся сны обо мне, сыщется место удивлению, страху и благодарности.
Сын молчит.
Отец: И тебе…
Сын:???
И тут Кондратов узнал свой «Дневник, продиктованный бурей». Скомкав салфетку, он выбросил её в ведро. Потому что не желал знать продолжения. И боялся, зная его.
Когда он поднял глаза, то рядом не было ни Пыкина, ни фон Лемке, а вместо цыплёнка на подносе дымилась окровавленная голова в гнезде пёстрого, в «горошек» галстука.
На мёртвом лице рыжел ус, а из-под опущенных век катились слёзы. И Кондратов прочитал в них: «Отец, отец, для чего ты оставил меня?»
СЫН«Блаженны не вкусившие власти, — думал Адам, измеряя шагами Бульварное Кольцо, — их не испытывает сатана».
Была Пасха, луна висела серьгой в ночи, с деревьев сыпались тени и, перемешиваясь с листвой, шуршали под ногами.
Адам вспоминал Пыкина: «А кончилось тем, что Сын искупил вину Отца, пострадал и был прощён!» И не соглашался. «Отцы не тираны, — думал он, — было время, и они шли той же дорогой…»
Под утро у крыльца родильного дома сгрудились люди. Адам увидел сморщенное личико, закутанное в пелёнки, как солнце в облака. И по его мимике прочитал
ДНЕВНИК ПОДКИДЫШАБоже, с каким равнодушием они обсуждают мою судьбу! Жалко, не умею говорить, иначе наплёл бы с три короба про благородное происхождение и врождённые таланты! Да и пелёнки мешают, а то бы заломил руки, чай, не Станиславские, поверили бы…
О, Господи! Я не хочу в сиротский дом! Что они там мелют про сплюснутый череп? А про дурную наследственность? Как им не стыдно! Моя мать — шлюха, отцов — на всех хватит, но я же не выкидыш! И у меня есть права! Да, я родился с зубами и сам перегрыз пуповину. И что? Да на свете каждый второй такой!
Адам разинул рот. «Галка влетит, — криво подмигнул младенец. — И не гляди так, дырку просмотришь!»
А ты, лысый, чего наклонился? Свою жену агукай, урод, и убери слюнявый палец — откушу! А что они талдычат про слабое здоровье? Мерзавцы, я вас всех переживу!
Чу! Принимают решение — пора корчить рожу и плакать, плакать!
Повинуясь порыву, Адам растолкал зевак и взял младенца на руки. Тот пискнул, и на его губах повисла улыбка блудного сына.
Народ стал расходиться.
— Тоже мне, папаши, — бурчала полная дама, разведённая в четвёртый раз, — бросают детей, где попало…
Из-под косынки у неё торчали бигуди.
— Заткнись, дура! — взвизгнул младенец. — Надо было своих кобелей на цепи держать!
Адам оторопел.
— И то верно… — вздохнула дама, и бигуди стали, как свитки, разворачивать печальную повесть напрасно прожитых лет.
— Ещё чего! — отвернулся младенец. — Каждому охота, чтоб его дневничок почитали, но мы, тётя, торопимся…
Солнце сияло так, будто в первый раз видело землю, пуская воздушными поцелуями «зайчиков». Адам ввалился со свёртком подмышкой и, разворачивая в прихожей мокрые пелёнки, выдохнул:
— Это мой сын!
Кондратов растерялся:
— А где же мать?
— Дедушка, — оскалился младенец, — я плод непорочного зачатия, моя мать умерла родами — ты заменишь её!
Кондратова передёрнуло. «Этот кукушонок всех из гнезда выбросит», — подумал он, и от этих мыслей у него запотели очки.
— Не дрейфь, — прочитал его страхи новоиспечённый внук, — тебе в богадельню рано, ещё послужишь!
Память трудолюбива, как пчела, и безжалостна, как тюремщик. Она лепит свои соты, расселяя нас по одиночкам, от которых теряет ключи. А Кондратову казалось, что кто-то забирал его воспоминания, и он чувствовал себя голым, будто камень в степи.
— Извини его, — доносился, как в трубу, голос Адама, — ему же надо зубки точить…
И всё встало на свои места. Теперь и Адам строил мир, и его мир столкнулся с миром отца. Если раньше он был частью отцовского мира, то теперь и отец стал частью его мира. В отпочковавшейся вселенной появился другой бог и другой сын. И каждый хищно метил территорию.
— Ты меня не жалоби, — покрикивал на Романа внук, — вы, интеллигенты, как амёбы — беспомощны, но живучи!
«Да-да, — мысленно соглашался Кондратов, которому мир казался теперь простым, как грабли, и злым, как чеснок, — лучше иметь твёрдый шанкр, чем мягкий характер».