И чувствовал, что молитвы не достигают неба.
А теперь, лёжа в темноте с открытыми глазами, он перебирал свою жизнь, в которой оказался не пойми зачем, и которую провёл, будто менял местами оконные занавески.
Он ощупывал себя изнутри и чувствовал скопившуюся за годы мерзость, от которой несло за версту, и готов был задохнуться.
«Старость… — брюзжал он. — Незаметно превращает в скотов…»
Теперь он часто жаловался.
Душа не семечки — не выплюнешь, и если заболит — навсегда…
«Притихни, ругачий!» — шикали из темноты.
Но он пропускал мимо.
Пока не припекло, мнишь о себе, думаешь, пуп земли, возносишься до небес. А всё буднично: увозит «скорая», унизительные анализы, пичкают разной дрянью — последние часы отравляют…
Его передёрнуло.
Дубина-врач диагноз залепит, и пиши — пропало, никаких тебе фанфар. А ведь после каждой смерти солнце должно меркнуть! Нет, неладно что-то в мировом устройстве, раз смерть превратилась в статистику…
Он сплюнул, растерев слюну каблуком.
И нет ни сильных, ни слабых, за силой кроется толстая кожа и бедная фантазия. А как представишь последствия — шага не ступишь…
Подвернув кальсоны, он прикрыл дырку на щиколотке.
Говорят: сильные прячут чувства. Но хорошо скрывает тот, кому нечего скрывать…
«Что ты нам голову морочишь?» — вздохнул кто-то, точно кнутом хлестнул.
Нет, нет, вы послушайте! Вот какое у меня наблюдение. Своего рода, парадокс… Юношей много читаешь, но в жизни ничего не смыслишь, потом — совсем не читаешь, но знаешь всё. Рано или поздно у каждого наступает просветление…
Он заторопился, ему казалось, что терпение слушателей вот-вот лопнет.
Да, в юности трудно увидеть мир в истинном свете и не сойти с ума. А в старости видишь всё сквозь бляшки в мозгу…
«Короче!» — наступали ему на пятки.
Конечно, конечно…
Он перескакивал с темы на тему, как воробей по веткам.
Вы замечали: в больнице люди добрее. И религиознее. Это потому, что у больных и здоровых разные боги.
Я хочу сказать, Бог един, только верит в него каждый по-своему, правда?
Ему не отвечали.
Часто моргая, он корчился на стульчаке, запершись в уборной.
А потом долго не мог уснуть, повторяя нацарапанные на стене строки:
«Ударив по затылку, сунули в бутылку, вода ли там, моча ли — об этом умолчали!»
И беспокойно ворочался, натягивая простыню на горбатый нос.
Ему назначили сиделку, на которую изливались ночами его соловьиные трели.
И всё же теперешние времена слишком земные. Вместо сердца все слушают, куда ветер дует. Но счастье не жар-птица — за хвост не ухватишь! До него достучаться нужно, пробудить… Вы согласны?
Сиделка полусонно кивала.
Да, счастье внутри. Но это немногие понимают. Вот и бегают с высунутыми языками, гоняются чёрт знает за чем! А напрасно: мир — опытный карманник, как ни крутись, всё равно оберёт…
Сиделка отвернулась.
Ах, кабы знать это сызмальства! Но опыт, как розги — его только на своей шкуре чувствуешь. Есть ещё, правда, религия… Конечно, религия — это попытка увидеть истину в кривом зеркале. Но другого — нет…
Сиделка набрала шприц.
Да, жизнь была долгой, многое повидал. Впрочем, и вы не молоды, верно, освоили земную конституцию, заметили, что с моралью, как с гангреной — долго не протянешь…
Сиделка сделала укол.
Спасибо, совсем не больно… Если бы у судьбы были такие же руки…
Сиделка улыбнулась.
Вот я жил… А зачем? Жену бросил, написал несколько бездарных книг. Учить всех пытался, наставлять. А сына не воспитал! Я ему Пушкина, а он мне: «По улице гей гонял голубей, у гея стоял “воробей”…» Представляете? Их поколение…
Внезапно Антон Галактионович осёкся. Он вдруг вспомнил наивного Тараса Безубяка, жевавшего селёдку усатого швейцара, учителя богословия, старавшегося быть современным, мальчишку с котом, огромного батюшку, похожего на конус…
И понял, что каждый прикован к своей судьбе.
Простите, я вас утомил… Страшно — вот и болтаю…
Сиделка спала.
Он очнулся мгновеньем раньше и сразу понял, что уже умер.
«Что ты вынес из мира?» — пронзил его неземной голос.
Там пошлость и кровь…
Он чувствовал, что говорит не то, но шёл напролом, как чёрт по бочкам.