С тех пор Вадим избегал женщин.
За столом в кают-компании опрокидывали рюмки и, страдая морской болезнью, быстро хмелели.
— Выпустили из бутылки хама — обратно не затолкать, — ворчал отставной штабс-капитан. — А по мне — секли мало! Нужно было, чуть что — в морду, в морду… Чтобы неповадно было, чтобы голопузые знали место!
Вокруг одобрительно молчали. А Тимофей вспоминал окраинное село, козлобородого дьячка, тощую лошадёнку, на которой отец отвёз его в город, вспоминал, как бегал по росе, сверкая в тумане босыми пятками, и думал, отчего всё в мире устроено не так.
— Товарищи метят из грязи в князи, — разошёлся штабс-капитан, обгладывая куриное крыло. — Врёшь, не перескочишь: за нами — поколения, дворянский мундир по нитке шьётся…
Вокруг согласно закивали.
— Голубая кровь — не водица, — вставил безусый прапорщик, щелчком сбивая пылинку с белоснежного кителя.
— А за мной — одни мужики, — тихо заметил Тимофей, ковыряя постную рыбу.
Все разом уткнулись в тарелки.
— Ну, вы, учёные, народ особенный, — смущённо забормотал штабс-капитан, — у вас талант… От Бога… А голопузые-то куда лезут?
И уже через минуту снова размахивал кулаками, ругал жидов и грозил, что ещё вернётся.
Ему охотно поддакивали, но в возвращение никто не верил.
Месяц съедал месяц, на экране телевизора менялись говорящие головы, а в редакции шли привычные разговоры.
— Цены-то, цены! — хваталась за голову корректор, в одиночку растившая дочь. — А пол-России гуляет без выходного пособия.
— Выходит, за железным занавесом-то, как за каменной стеной были, — гудел младший редактор, когда-то сказавший Вадиму, что мира не переплюнешь.
— К чёрту ваш квасной патриотизм! — горячился щуплый экспедитор с пышными, рыжими бакенбардами. В обеденный перерыв он обыкновенно сосал банку пива и, щёлкая телевизионным пультом, скакал по каналам. — «У России особый путь?» Так уж наложили раз в штаны, нахлебались щей лаптем!
— А за что полстраны за дверь выставили? — гнула своё корректор.
Но экспедитор не обращал внимания.
— Не нравится — уходите в лес: на дворе эпоха глобализации и масскультуры! — едва не поперхнувшись аббревиатурой, он запустил в шевелюру пятерню. — Кому нужна ваша замшелая классика? Довольно читать из-под палки — пусть мёртвые сами таскают вчерашний день! — Его глаза заблестели. — И, слава богу, кончается вавилонское разделение — не за горами общий язык, сами видите, как много появилось новых слов…
Он близоруко сощурился, лицо приняло выражение телевизионной рекламы.
— Теперь хоть поговорим по-людски! — съехидничал Вадим. — А то раньше языки затекали.
И подумал, что невежество обло, стозёвно и лаяй, оно меняет личины, но всегда рвётся на сцену, как бездарный актер, которого еле удерживают за кулисами.
На трамвайной остановке громко обсуждали телесериал, и Вадим, пошарив в кармане, решил взять такси.
— Свободно?
— Занято.
Молодой парень почесал на плече татуировку, но головы не повернул.
— Такси не параша — занято не бывает, — раздалось над ухом, и по грубому голосу Вадим узнал Бабахина.
— А я как раз решил пообедать, — грохнувшись на сиденье, объявил Бабахин, как всегда, безразлично.
Таксист понял, что сопротивление бесполезно, но прежде чем ехать, воткнул в уши плейер.
Бабахин погрузнел, он едва не вываливался из дорогого костюма, верхняя пуговица которого была расстёгнута.
— Давненько не виделись… Ну как ты?
Бабахин ел глазами, прожигая карман, и Вадим испугался, что он увидит в нём дыры.
Из плейера пробивались электронная музыка.
— И как только голова не лопнет, — перевёл он разговор.
— Новая порода, — заржал Бабахин, — голова — как барабан! Спешат потреблять — не то, что мы. Помнишь, как штаны за копейки протирали?
Вадиму стало обидно. Он не жалел прошлого, и всё же его будто по щеке хлестнули.
— А их самих потребляют! — вспыхнул он. — Вон татуировки накалывают — выделиться хотят. А чем? Мечутся, как рыба в сети, себя не ищут.
— Зато мы больно много искали, — деланно зевнул Бабахин, — бегали с голым задом да языки на кухнях чесали.
Вадим открыл, было, рот, но Бабахин скривился:
— Ой, только не брюзжи, умоляю.
И Вадим понял, что его раскусили, как гнилой орех.
В ресторане Бабахина знали. Принимая чаевые, гардеробщик привычно согнулся: