Сильная сторона мистера Коуви заключалась в его способности обманывать. Свою жизнь он посвятил тому, чтобы затевать и совершать грязнейшие жульничества. Все, что дали ему образование и религия, он приспосабливал к своей склонности обманывать. Он, кажется, считал себя способным ввести в заблуждение всемогущего Бога. Утром он молился на скорую руку, вечером же, перед сном, его молитва затягивалась надолго; и как ни странно это может показаться, мало кто мог считать себя более святым, чем он. Религиозные обряды в его семье всегда начинались с пения, и, так как голоса у него не было, запевать церковный гимн стало моей обязанностью. Он прочитывал молитву и кивал мне, чтобы я начинал. Временами я подчинялся, в других же случаях отказывался. Мой отказ почти всегда приводил его в замешательство. Стараясь показать себя независимым, он вскакивал и начинал покачиваться, пытаясь попасть в такт гимну. В этом состоянии он молился с еще большим усердием, чем обычно. Бедняга! Он был настолько искусен в обмане, что подчас вводил в заблуждение самого себя, всерьез полагая, что непогрешим в своей вере в Господа Бога, и в то же время проявлял жестокость, заставляя свою рабыню совершать грех адюльтера. А произошло вот что: мистер Коуви был бедняком, он еще только начинал; денег у него хватало на покупку одного раба, и потрясающим фактом стало то, что он купил рабыню, по его словам, для размножения. Эту женщину звали Каролина. Мистер Коуви купил ее у мистера Томаса Лауи, что жил в шести милях от Сент-Микелса. Она была крупной здоровой женщиной в возрасте около 20 лет. Она уже родила ребенка, что говорило ему о ее возможностях. Купив ее, он нанял на работу женатого мужчину, мистера Самюэля Харрисона, сроком на год, и заставлял его спать с ней каждую ночь. Результатом было то, что в конце года несчастная женщина родила сразу двойню. Этим исходом мистер Коуви был, кажется, весьма удовлетворен, вместе с мужчиной и бедной женщиной. Так радовались он и его жена, что ничего не могли сделать для Каролины – ни плохого, ни хорошего. Дети были признаны как естественное дополнение к его богатству. Если когда-либо в жизни мне и пришлось хлебнуть рабства до дна, то это в первые шесть месяцев пребывания у Коуви.
Мы работали в любую погоду. Для нас не существовало ни жары, ни холода, ни дождя, ни ветра, ни града, ни снега, так упорно мы трудились в поле. Работа, работа, работа, для нее не хватало дня, не то что ночи. Самые длинные дни казались ему слишком короткими, а самые короткие ночи слишком длинными. Я был в какой-то степени необуздан, когда только прибыл туда, но несколько месяцев этой дисциплины приручили меня. Мистер Коуви сделал все возможное, чтобы укротить меня. Мое тело, дух и душа были подавлены. Природная резвость исчезла, интеллект зачах, склонность к чтению умирала, яркая искра, что мелькала в моих глазах, погасла, темная ночь рабства наступала на меня; вот так человек превращался в «скотину».
Только в воскресенье у меня появлялось свободное время. Я проводил его в состоянии звероподобного забытья: то засыпая, то бодрствуя под каким-нибудь большим деревом. Иногда я вскакивал, жажда свободы молнией пронзала мою душу, сопровождаемая слабым лучом надежды, который вспыхивал на мгновение и исчезал. Я вновь падал, оплакивая свое несчастное положение. Иногда меня охватывало желание покончить разом с собой и Коуви, но союз страха и надежды уберегал меня от этого. Сейчас же мои страдания на этой плантации вспоминаются скорее как сон, нежели суровая реальность.
Наш дом стоял на берегу Чесапикского залива, чьи глубокие воды всегда белели от парусников со всех стран земного шара. Эти прекрасные судна, облаченные в чистейшей белизны паруса и ласкавшие взоры свободных людей, напоминали мне множество завернутых в саван призраков, вселявших ужас и изводивших меня мыслями о моем несчастном положении. Часто, в глубокой тишине летнего воскресенья, я стоял в полном одиночестве на крутых берегах этого замечательного залива и, с печалью на сердце и полными слез глазами, отыскивал множество парусов, уходящих к могучему океану. Их вид всегда сильно воздействовал на меня. Мои думы заставляли меня выговариваться; и, зная, что меня слышит только Всемогущий, я изливал свое душевное недовольство как только мог, обращаясь к плывущим кораблям: «Вас не держат якоря, и вы свободны, меня же держат оковы, и я раб! Вы веселитесь, когда море штормит, я же печалюсь, зная, что меня ожидает кровавое наказание кнутом! Вы – быстрокрылые ангелы свободы, летающие вокруг мира, я же прикован к кандальной цепи! О, если бы я был свободным! О, если бы мне оказаться на одной из ваших красивых палуб, под вашим спасительным крылом! Увы! Нас разделяют волны! Плывите, плывите дальше. О, если бы и я мог так же идти. Но я могу лишь плавать. Если б я мог летать! О, почему я был рожден человеком, которого превратили в животное?! Радуясь, вы уплываете, исчезая в туманной дали. Мне же приходится оставаться в раскаленнейшем аду бесконечного рабства. О Бог, спаси меня! Боже, освободи меня! Дай мне свободу! Есть ли он, Бог? И почему я раб? Я убегу. Я не останусь. Поймают меня или нет, но я сделаю это. Я уже умирал и от малярии, и от лихорадки. Я потеряю только жизнь. Но лучше быть убитым, убежав, чем умереть, оставшись. Только подумать: сто миль прямиком на север, и я свободен. Попытаться? Да! Да поможет мне Бог, думал я. Не может быть, чтобы я прожил всю жизнь рабом. Вода спасет меня. Этот самый залив приведет меня к свободе. Пароходы идут к северо-востоку от Северной звезды. Я последую за ними; и когда доберусь до мыса, то пущу каноэ по течению и пойду прямо через Делавер в Пенсильванию. Когда я окажусь там, у меня уже не будет прошлого; я смогу двигаться безо всякого опасения. Пусть только представится случай, и будь что будет, я уйду.