А тем временем я постараюсь выстоять, даже оставаясь в ярме рабства. Я не единственный раб в мире. Почему я должен мучиться? Я смогу вытерпеть, сколько и любой из них. Кроме того, я уже подрос, а все мальчишки решаются на нечто подобное. Может быть, мои страдания в рабстве только усилят счастье, когда я стану свободным. Еще придет лучший день. Так думал я и пытался убедить себя в этом; то я был на грани безумия, то смирялся со своей несчастной судьбой.
Я уже говорил о том, что в первые шесть месяцев у Коуви мое положение было намного хуже, чем в последние полгода. Обстоятельства, что заставили мистера Коуви изменить отношение ко мне, стали целой эпохой в истории моей жизни. Вы увидели, как человека превратили в раба; теперь же вы увидите, как раб превратился в человека. В один из самых жарких августовских дней 1833 года Билл Смит, Уильям Хьюз, раб по прозвищу Эли и сам я были заняты провеиванием пшеницы. Хьюз нагребал зерно в бадью, Смит подавал, я закидывал пшеницу в веялку, а Эли вращал ее. Работа была простой, требовавшей скорее силы, чем ума; и все же одному, нисколько не привыкшему к такой работе, приходилось очень тяжело. Около трех часов пополудни я не выдержал; силы покинули меня; я схватился за голову от сильной боли и головокружения; дрожь охватила мое тело. Что-то пробормотав им, я собрался с силами, чтобы не прекратить работу. Я стоял так долго, как мог, регулируя бункер с зерном. И когда я упал, то почувствовал, что с меня как бы свалилась огромная тяжесть. Веялка, конечно, остановилась; у каждого из нас была своя работа, и никто не мог заменить меня.
Мистер Коуви находился в доме, почти в сотне ярдов от двора, где мы веяли. Услышав, что веялка остановилась, он немедленно вышел и направился к нам. Подойдя, он запальчиво поинтересовался, в чем дело. Билл ответил, что я нездоров и больше некому закидывать пшеницу в веялку. К этому времени я уже отполз к изгороди, окружавшей двор, надеясь найти в тени спасение. Тогда он спросил, где я. Кто-то из работников ответил ему. Он подошел ко мне и, разглядывая, спросил, в чем дело. Я ответил ему так внятно, как мне позволяли силы. Тогда он с силой пнул меня ногой в бок и приказал подняться. Я попытался, но он повалил меня. Он снова пнул и повторил приказ. На этот раз я даже встал на ноги; но, нагибаясь за бадьей, которой засыпал зерно в веялку, я опять пошатнулся и повалился. Пока я лежал так, недвижимый, мистер Коуви поднял ореховую дощечку, которой Хьюз отмерял полбушеля, и с силой ударил меня по голове, да так, что из раны хлынула кровь; и снова приказал подняться. Я оставался недвижим, хотя в душе жаждал отомстить ему. Вскоре после удара я пришел в себя. Мистер Коуви ушел, бросив меня на произвол судьбы. В это мгновение, впервые за все время, я решился идти к хозяину с жалобой и просить у него защиты. Для этого мне надо было пройти после обеда семь миль, и это при всем том, что случилось, было поистине тяжко для меня. Я был почти немощен, доведенный до этого как полученными пинками и ударами, так и жестоким приступом тошноты, охватившим меня. Однако я выждал момент, когда Коуви отлучился в противоположном направлении, и отправился в Сент-Микелс. Я преодолел большую часть пути, идя лесами, когда мистер Коуви узнал о моем бегстве и послал за мной, угрожая расправой, если я не вернусь. Я пренебрег его требованиями и угрозами и убыстрил свой шаг, как только позволяло мое состояние; и думаю, он догнал бы меня, если бы я держался дороги. Я пробирался через леса, держась от дороги так, чтобы не быть обнаруженным и не сбиться с пути. Я ушел не так далеко, прежде чем силы вновь покинули меня. Я не мог больше идти. Упав, я долго не поднимался. Кровь все еще сочилась из раны на голове. По времени я мог бы давно умереть от потери крови, и думаю сейчас, что так бы оно и было, если бы кровь не спутала волосы, закрыв рану. Пролежав так около часа, я вновь собрался с силами и продолжил путь, босой, с непокрытой головой, пробираясь через болота и шиповник, почти на каждом шагу раня ноги, и, пройдя семь милей за пять часов, добрался до лавки своего хозяина. Только железное сердце не дрогнуло бы при том виде, в каком я явился ему.