Было воскресное утро. Я немедля двинулся к дому и, входя в ворота, столкнулся с мистером Коуви, шедшим на молитвенное собрание. Он дружелюбно обратился ко мне, приказал выгнать свиней из огорода и прошествовал к церкви. Необычное поведение мистера Коуви в самом деле заставило меня поверить, что в корне, который Сэнди дал мне, есть что-то такое; и, если бы это произошло в любой другой день, а не в воскресенье, я мог бы объяснить его другой причиной, а не влиянием корня; и так как это произошло, я уже склонялся к мысли, что в корне было даже что-то большее, нежели я думал, когда только брал его.
Все шло хорошо до утра понедельника. В это утро сила корня была доказана полностью. Задолго до рассвета меня послали чистить лошадей и задать им корм. Я повиновался и был рад этому. Но едва я поднялся на сеновал и сбросил несколько пучков сена, как в конюшню решительной походкой вошел мистер Коуви с длинной веревкой в руках; и поскольку я наполовину уже забрался на сеновал, он ухватил меня за ноги и уже было начал связывать их. Быстро сообразив, что он замышляет, я неожиданно прыгнул вниз, но так как он держал меня за ноги, то растянулся на полу конюшни. Мистеру Коуви, видимо, показалось, что он схватил меня и мог уже связывать, но в этот момент – не знаю, откуда взялся дух, – я решил сопротивляться; и, решившись, я вцепился Коуви в горло; и только ухватившись так, я смог подняться. Он держался за меня, а я за него.
Мое сопротивление было настолько внезапным, что захватило Коуви врасплох. Он дрожал подобно листу. Это придало мне уверенности, хотя там, где я поранил его до крови, держать было неудобно.
Мистер Коуви закричал, зовя на помощь Хьюза. Примчался Хьюз, и, покуда Коуви держал меня, тот попытался обвязать мою правую руку веревкой. Пока он возился с этим, я выждал момент и сильно пнул его ногой прямо под ребра. Этот удар был столь болезненен для Хьюза, что он предпочел оставить меня в руках мистера Коуви. Этот удар возымел действие не только на ослабевшего Хьюза, но и на Коуви. Когда он увидел Хьюза, согнувшегося от боли, смелости в нем поубавилось. Он спросил меня, не собираюсь ли я упорствовать в своем сопротивлении. Да, ответил я, будь что будет; что он обращался со мной как со скотиной все это время и что я больше не позволю ему такого отношения к себе. Переговариваясь со мной, он старался дотянуться до палки, лежащей у входа в конюшню. Он явно хотел повалить меня. Но как только он наклонился, чтобы взяться за палку, я схватил его обеими руками за воротник и повалил неожиданным рывком на землю. К этому времени подоспел Билл. Коуви звал на помощь и его, и Билл хотел узнать, чем он мог помочь. Коуви закричал: «Хватай его, хватай!» Билл же ответил, что хозяин отдал его внаем для работы, а не помогать наказывать; с этими словами он оставил нас одних доводить схватку до конца. Так мы провозились с ним еще два часа. Наконец Коуви отпустил меня и, тяжело дыша и шумно отдуваясь, сказал, что, если бы я не сопротивлялся, он бы не стал и особо наказывать меня. По правде сказать, он не наказал бы меня вообще. Я считал, что эта история обернулась не в его пользу; в этот раз не я, а он пролил кровь.
В оставшиеся шесть месяцев, что я провел у мистера Коуви, он даже в гневе никогда не трогал меня и пальцем. При случае он как-то заметил, что не хотел бы взять меня на новый срок. «Нет, – думал я, – это не потому, что во мне нет нужды; тебе просто не удастся то, что ты делал прежде».
Эта схватка с мистером Коуви стала поворотным пунктом в моей жизни как раба. Она воспламенила те немногие угасавшие угольки свободы и вернула мне чувство мужества. Она воскресила в моей памяти исчезнувшую было самоуверенность и вновь пробудила во мне стремление обрести свободу. Удовлетворение от победы перекрывало все, что могло еще последовать, даже саму смерть. Только тот мог бы понять глубокое удовлетворение, испытанное мной, кто сам отверг силой кровавую руку рабства.
Я чувствовал себя как никогда прежде. Я словно бы воскрес, вознесшись из могилы рабства на небеса свободы. Мой долго подавляемый дух воспрял, робость отступила, уступив место дерзкому вызову; и я решил, что, сколько бы ни пришлось мне еще находиться в рабстве, рабом я уже никогда себя не почувствую. Теперь я не сомневался в том, что любой белый, который захочет наказать меня, добьется этого лишь ценой моей смерти. С тех пор со мной не происходило того, что можно было бы назвать наказанием, хотя я и оставался рабом еще четыре года после этого. Я еще несколько раз схватывался с белыми, но всякий раз безнаказанно. Долгое время меня удивляло, почему мистер Коуви не позволял констеблю ставить меня к исправительному столбу и постоянно наказывать за то, что я осмеливался поднять руку на белого человека. Единственное объяснение, что приходит сейчас на ум, не совсем удовлетворяет меня, но скажу так, как есть. Мистер Коуви радовался самой репутации первоклассного надсмотрщика и укротителя негров. Для него это значило многое. На кон была поставлена его репутация; и если бы он послал меня – мальчишку шестнадцати лет от роду – к публичному исправительному столбу, то лишился бы ее; итак, чтобы спасти репутацию, он позволял мне уйти безнаказанным.