Послушайте, эта картина иногда устрашала нас и заставляла «охотнее сносить те несчастья, что мы имели, чем лететь к другим, о которых не знали».
В своем намерении бежать мы сделали больше, чем Патрик Генри, когда он бросил клич: «Свобода или смерть!»[17] Для нас это была не больше чем сомнительная свобода и почти верная смерть, если бы мы потерпели неудачу. Что же касается меня, я бы предпочел смерть безнадежному рабству.
Сэнди, единственный из нас, отказался от этого намерения, что еще больше ободрило нас. Наша компания тогда включала Генри Харриса, Джона Харриса, Генри Бэйли, Чарльза Робертса и меня. Генри Бэйли доводился мне дядей и принадлежал моему хозяину. Чарльз был женат на моей тетушке, он принадлежал тестю моего хозяина, мистеру Уильяму Гамильтону.
План, к которому мы наконец пришли, заключался в том, чтобы взять большое каноэ, принадлежащее мистеру Гамильтону, и в субботнюю ночь, накануне пасхальных праздников, грести прямо Чесапикским заливом. Добравшись до устья залива, на расстоянии семи или восьми миль от места, где мы жили, следовало отпустить каноэ по течению и двигаться, руководствуясь Северной звездой, до тех пор, пока мы не окажемся вне пределов Мэриленда. Залив был выбран для бегства по той причине, что меньше всего давал повода для подозрений; мы надеялись, что нас примут за рыбаков; тогда как если бы мы отправились в дорогу по суше, то столкнулись бы с препятствиями почти любого рода. Всякий, кто был белым и тем более имел подозрение, мог остановить нас и потребовать объяснений.
За неделю до бегства я написал несколько пропусков, по одному для каждого из нас. Насколько я припоминаю, в них было написано следующее:
«Настоящим удостоверяется, что я, нижеподписавшийся, дал предъявителю, моему слуге, полную свободу идти в Балтимор и проводить пасхальные праздники. Написано мною собственноручно, в 1835 году.
Мы не собирались в Балтимор; но, поднимаясь к заливу, мы шли по направлению к нему, и эти пропуска могли бы защитить нас по дороге.
По мере того как приближалось время ухода, наши опасения усиливались. Для нас это действительно было делом жизни и смерти. Теперь предстояло испытать твердость нашего решения. На этот раз я был очень активен, объясняя всякую трудность, устраняя всякое сомнение, рассеивая всякий страх и вдохновляя всех решительностью, необходимой для успеха в нашем деле; убеждая их, что будет уже полдела, как только мы тронемся; что с нас хватит разговоров; что нам уже пора идти; или сейчас, или никогда, и если мы не двинемся тотчас, нам остается только сесть, сложить руки и признать себя годными только к рабству. Этого же никто из нас не хотел признавать. Все были полны решимости; и в последнюю встречу мы клятвенно заверяли себя, что в назначенное время непременно двинемся в поисках свободы.
Была середина недели, в конце которой мы собирались исчезнуть. Как обычно, мы ходили на свою работу, но грудь каждого волновалась от мыслей о нашем воистину рискованном предприятии.
По мере сил мы пытались скрыть наши чувства, и я думаю, что справились с этим очень хорошо. После томительного ожидания пришла та суббота, ночью которой мы собирались исчезнуть. Я приветствовал ее с радостью, довести до которой может только печаль.
Ночь накануне была бессонной для меня. Я, вероятно, был озабочен больше других, потому что с общего согласия стоял во главе дела. Ответственность за успех или провал полностью лежали на мне. Так или иначе, и слава, и позор одинаково принадлежали мне.
Первые два часа того утра были такими, каких я не переживал никогда раньше, и надеюсь никогда не пережить их вновь. Рано утром нас послали, как обычно, в поле. Мы разбрасывали навоз; и, пока мы этим занимались, вдруг меня переполнило неописуемое чувство, в порыве которого я повернулся к Сэнди, стоявшему рядом, и сказал: «Мы преданы». – «Что ж, – ответил он, – мне тоже так кажется». Больше мы не проронили ни слова. Ни в чем другом я не был уверен больше.
Как обычно, прозвучал сигнал, и мы двинулись к дому на завтрак. В то утро я пошел скорее ради порядка, нежели из-за желания чего-то поесть. Едва войдя во двор, я выглянул из ворот и увидел четверых белых с двумя цветными. Белые были верхом, а цветные плелись позади лошадей, как будто привязанные к ним. Я смотрел на них до тех пор, пока они не вошли во двор. Здесь они остановились и привязали цветных к воротному столбу. Я терялся в догадках, не зная, в чем дело. В считаные секунды, сидя верхом, примчался мистер Гамильтон, выказывая огромное возбуждение. Он подъехал к двери и поинтересовался, где масса Уильям. Ему ответили, что он в амбаре. Мистер Гамильтон, не слезая, спешно помчался туда. Через несколько минут они вернулись вместе. Тут к дому подскакали три констебля, быстро спешились, привязали лошадей и, встретив массу Уильяма и мистера Гамильтона, вернувшихся от амбара, наскоро переговорили с ними, после чего подошли к двери на кухню. На кухне не было никого, крое меня и Джона. Генри и Сэнди поднялись в амбар. Мистер Фриленд просунул голову в дверь и позвал меня, говоря, что несколько джентльменов у входа желают видеть меня. Я остановился в дверях и спросил, чего они хотят. Они сразу же схватили меня и, ничего не говоря, начали связывать руки. Я настойчиво выяснял, в чем же дело. Наконец они сказали, будто узнали, что я попал в «переделку» и должен объясниться перед хозяином; и если их информация окажется ложной, то мне ничего не грозит.