Это и было моей школой на протяжении восьми месяцев; я, может, оставался бы там и дальше, если бы не ужаснейшая стычка с четырьмя белыми подмастерьями, когда я чуть не потерял левый глаз и меня ужасно покалечили. Вот что произошло: незадолго до того, как я стал работать там, белые и черные плотники трудились бок о бок и не было никого, кто видел бы в этом какое-то нарушение обычаев. Казалось, все были довольны. Многие черные плотники были свободными. Неожиданно белые плотники прекратили работу, сказав, что они не должны работать со свободными цветными. Причиной, на которую они ссылались, было то, что, если тем будут потворствовать, они вскоре приберут ремесло в свои руки, а белых бедняков выбросят на улицу. Поэтому они считали необходимым для себя положить этому конец. И, воспользовавшись затруднениями мистера Гарднера, они внезапно прекратили работу, поклявшись, что не приступят к ней до тех пор, пока он не рассчитает черных плотников. Итак, хотя это требование и не распространялось на меня, удар пришелся и по мне. Вскоре и мои сотоварищи-подмастерья начали чувствовать унизительным для себя работать рядом со мной. Они начали важничать и, говоря о «ниггерах», живущих в округе, добавляли, что всех нас стоит убить; и, подстрекаемые рабочими, они как только могли начали притеснять меня, задирая по всякому поводу и не упуская случая, чтобы избить.
Я, конечно, придерживался клятвы, данной мной после истории с мистером Коуви, и давал сдачи, невзирая на последствия; и, не давая им объединиться, я мог противостоять; я мог наказать их в целом, ловя по отдельности. Они, однако, наконец объединились и напали на меня, вооруженные палками, камнями и тяжеленными ганшпугами. Один зашел спереди с обломком кирпича. Они окружили меня со всех сторон. Пока я примеривался к тем, кто был спереди и по бокам, тот, что сзади, набросился на меня с ганшпугом и нанес тяжелый удар по голове. Это оглушило меня. Я покачнулся, тогда они все бросились на меня и, сбив с ног, пустили в ход кулаки. Мне ничего не оставалось делать, как собираться с силами. Неожиданно на меня нахлынуло, и я оперся на руки и колени. Но как только я стал приподниматься, один из них со всей силой заехал мне своим башмачищем в левый глаз. Мне показалось, что глазное яблоко лопнуло. Увидев, что глаз заплыл и очень сильно раздулся, они бросили меня. Тут я ухватился за ганшпуг и попытался преследовать их. Но здесь вмешались белые плотники, и я подумал, не лучше ли мне оставить эту затею. Одному мне было невозможно противостоять им. Все это происходило на глазах не менее полусотни белых плотников, и ни один не вмешался в мою защиту; а некоторые даже кричали: «Убей чертова ниггера! Убей его! Убей! Он ударил белого!» Я понял, что могу спастись только бегством. Я не стал снова ввязываться в драку, и хорошо, потому что за удар белого полагается линчевание – и на верфи мистера Гарднера это было законом; впрочем, за ее пределами существует та же практика[20]. Я отправился домой и поведал историю моих злоключений массе Хью, и я рад сказать о нем, человеке, далеком от религии, что его поведение не шло ни в какое сравнение с поведением его брата Томаса в подобной ситуации. Он внимательно выслушал мой рассказ об обстоятельствах, приведших к жестокому надругательству, и не раз выразил свое возмущение им. Сердце моей прежней, переполненной добротой хозяйки вновь растаяло в жалости. Мой распухший глаз и покрытое кровью лицо привели ее в слезы. Она взяла меня за голову, вымыла кровь с лица и с материнской нежностью перевязала голову, приложив к раненому глазу постный кусочек свежей говядины. Это было некоторым вознаграждением за мои страдания, еще раз доказывающим доброту моей по-прежнему любящей старой хозяйки. Масса Хью был взбешен. Он дал волю чувствам, изрыгая проклятия на головы тех, кто поступил так со мной. Как только мне полегчало от ушибов, он взял меня с собой к эсквайру[21] Уотсону, на Бонд-стрит, посоветоваться, что можно было ему предпринять. Мистер Уотсон осведомился, кто был свидетелем нападения. Масса Хью ответил, что это произошло в полдень, на верфи мистера Гарднера, где находилось в это время множество людей. «Что до того, – сказал он, – дело сделано, и не у кого спросить об этом». Он пояснил, что ничего не сможет сделать, пока кто-то из белых добровольно не даст показания. Он не мог судить на основании моих слов. Даже если бы я был убит на глазах у тысячи цветных, их показаний, вместе взятых, было бы недостаточно для того, чтобы арестовать одного из убийц. На сей раз масса Хью был вынужден заметить, что положение дел слишком плохое. Конечно, было невозможным, чтобы кто-то из белых добровольно дал показания в мою пользу и против белого юноши. Даже те, кто симпатизировал мне, не были готовы к этому. Это требовало храбрости, дотоле им неизвестной; в то время даже слабое проявление человечности в отношении цветного расценивалось как аболиционизм и приписывало тому, кто так поступает, порочные склонности.