Санька встает. Натягивает сапоги. Оставляет матери записку.
Боль в ногах не прошла. И вещмешок не стал легче. Успеет ли он засветло дойти до стана? Солнце уже окунается в невидимое море за горизонтом. Не успеет… Санька до предела вдыхает остывающий воздух, поправляет врезавшиеся в плечи лямки и прибавляет шагу.
Ему слышится, как позади послушно топает полосатый бычок.
…Вот ведь что вспоминалось почему-то Гуртовому, пока дотащил до палаток совсем раскисшего Доната. Оставил его под звездами. Ночь теплая, не пропадет.
Выкурил папиросу, завел часы на руке, скинул сапоги и китель. Послушал, как храпит в своем фургоне Ласточкин, усмехнулся и полез в палатку, До рассвета оставалось еще часа два.
Через неделю Гуртовой был у Милитея без Доната. Не забыл ополоснуть лицо, без напоминания — старикам понравилось. Как всегда, принес ректификат, а дядя Ивовий, как всегда, притащил «дыню-огурец». И кричал в ухо теперь уже Гуртовому:
— Гляди, какая у Милитея дочка! Женись на ней, не пожалеешь. Портниха она!
Граня тут же вскочила, выбежала за ворота.
— Гляди, убегла! Застыдилась! — Ивовий замотал бородой, закашлялся. — А ты женись давай, не тяни!
— Вам-то что? — с неожиданной досадой сказал Гуртовой. — Вон дядя Милитей отец, а молчит.
— Так ведь на свадьбе погулять охота! — воскликнул Ивовий. — А вдруг не дождусь, не доживу?
— Будет зявать! — мрачно и трезво оборвал Милитей, аккуратно наполняя граненые стаканы. — Держим?
— Держим!
— А ты не кряхти, когда пьешь. У нас кряхтеть не полагатса.
Гуртовой закусил, вытер выстиранным в Реке платком губы, поднялся из-за стола, поблагодарил, покинул двор. Прошел по улице, в темном закутке за старым амбаром отыскал Граню, взял за плечи — вырываться не стала. Молча целовал ее. Привычно, как перед тем многих прочих…
Граня уткнулась доверчиво в китель, прихватила зубами пуговицу и — не разжимая зубов, едва слышно:
— Ты не такой, как другие… Я таких не встречала… Хорошо тебе со мной?
И такое Гуртовому не однажды слыхать приходилось. Сговорились они все, что ли, одни и те же слова произносить?
После он приходил к ней и в будни, после работы. А вскоре Граня сама уж прибегала к нему, поближе к лагерю. Они встречались у знакомого серебристого тополя, садились на самом краю обрыва, смотрели на воду.
— Гляди, Шурик! — говорила Граня. — Звезды в реке плавают.
Гуртовой с удовольствием обнимал ее.
Было время, любил и он смотреть на звезды. И представлять себе, как где-то — через миллионы столетий пути — в неведомой галактике тоже живут существа, похожие на людей. Порой он даже мечтал. Мечтал, чтобы они — наверняка более развитые и разумные — поскорее посетили бы нашу планету, вправили бы мозги непутевым землянам… Думал и о том, есть ли предел вселенной, а если есть, то что же за этим пределом… И куда бы ни забрасывала его судьба, отыскивал в местных библиотеках все, что удавалось отыскать по астрономии, читал и даже конспектировал. Но в какой-то момент охладел к небесным проблемам и, поступая в вуз, решил избрать себе профессию к земле поближе. Теперь осталось закончить практику, написать и защитить диплом, а там — не исключена аспирантура, есть такая перспектива…
— Что шумит? — вскидывалась Граня. — Пароход скачет?
Здесь — видно, с давних времен монополии коня — обо всех видах передвижения, кроме пешего, говорили «скачет». Пароход — «скачет», автомашина — «скачет», самолет — и то «скачет»…
— Гляди, — некстати же хотелось ей болтать! — Вон огонек на мачте, все ближе, ближе… Впереди парохода вода как зеркало, а позади взбаламученная вся. Как я… Растрепал ты меня всю…
Пароход проходил. А Река долго еще не могла успокоиться, улечься поудобнее, все расшибала да расшибала волну о берег.
— Гляди, Шурик! Волны какие. Рождаются и умирают, рождаются и умирают. Слушай, как Река дышит. Все ровнее, ровнее…
— Где вычитала такое?
— Нигде. Я не люблю читать, — призналась она просто. — Я больше слушать люблю. Ты поначалу так интересно рассказывал… Надоела я тебе?
Он тут же принялся заверять ее и доказывать, что нет, не надоела нисколько. Душой при этом не кривил.
Однажды утром Семафорыч объявил, что в степь они на сей раз не поедут, землю копать не будут, а спустятся на бударе километров десять по течению и там обследуют пойменный лес. Где, по некоторым сведениям и признакам, должен быть очаг тополевой пяденицы — невзрачной бабочки, гусеницы которой могут в дальнейшем, перейдя на гослесополосу, сожрать всю листву неокрепших саженцев.