По приезду в дом матери Лика первым делом спешит к отцу в переоборудованную под спальню библиотеку. Бросается на шею и душит в объятьях. И осунувшееся бледное лицо месье Либара озаряется внутренним светом, в худые руки возвращается сила, а голос вновь звучит вдохновенно и мощно, как с кафедры в просторной аудитории.
— Папуля, — шепчет Лика и целует истонченный пергамент щеки.
— Мой ангел, — вторит Робер, прижимая дочь к груди, а после жмет мою ладонь сильнее, чем это необходимо. Я улыбаюсь — у старика немного возможности доказать самому себе, что он еще жив. Лика взбивает подушки, поправляет покрывало, помогает отцу сесть в постели. Полина устраивается рядом с дедом, ластится к плечу и без лишних прелюдий подсовывает под нос экран планшета. При имени «Диккенс» профессор оживает еще больше, водружает на нос очки и принимается с интересом обсуждать с внучкой план доклада.
— Влад, подай мне сэра Уилсона. Его «Мир Диккенса» стоит у окна, где-то на верхних полках.
Наблюдая за мной с веселым нетерпением оседлавшего любимую волну специалиста, тесть барабанит пальцами по прикроватному столику:
— Ангус Уилсон. Желтый корешок, средний размер. Рядом с «Похотливым турком».
Я наконец-то нахожу искомое и успеваю передать книгу Роберу быстрее, чем Полина озвучивает интерес к откровенным приключениям англичанки в гареме турецкого султана. Лика хихикает над нами троими и убегает, влекомая требовательным окриком Виктории — беспечная дочь и ее свита позволили себе пренебречь нормами приличия и уклонились от обязательных лобызаний с хозяйкой дома.
— Я принесу вам чай в библиотеку, — бросает жена уже в дверях, и я благодарно киваю ее тактичности. Меньше всего мне хочется лицезреть ледяную глыбу тещи по другую сторону обеденного стола. Но воспаленное сознание тут же нашептывает: «Воздержись от еды и напитков в стане врага».
Пока месье Либар увлечен внучкой и Диккенсом, осматриваюсь с видом киношного шпиона. Дважды обхожу просторную комнату по кругу. Выглядываю через широкие стеклянные двери на террасу, бессистемно беру с полок книги, листаю и возвращаю на место. Замираю перед столиком с лекарствами тестя, стараясь найти в памяти информацию об их свойствах, побочных действиях и последствиях передозировки.
— Не мельтеши, — получаю в спину сухим профессорским тоном, сдобренным внимательным взглядом поверх очков.
— Не знаешь, чем заняться, почитай утренние газеты, — Робер кивает в сторону кожаной оттоманки, на краю которой лежит свежая пресса.
— Пани обычно знакомит меня с мировыми новостями после обеда. Сейчас, конечно, можно все найти в интернете, но разве это повод нарушать давние семейный традиции, — поясняет месье Либар.
Мягкое интимное «пани» в отношении каменной хладнокровной Виктории режет слух. Но месье Либар всегда называет так жену — в память о ее славянских корнях. По семейной легенде, где-то на востоке, то ли в Словакии, то ли в Чехии порастают мхом руины фамильного замка. Мадам Либар никогда не бывала на своей исторической родине, да и из языков владеет только необходимым местным минимумом — французским, голландским и немного английским. Впрочем, у каждой семьи свои странности, и милые прозвища — самые невинные из них.
Чета Либар выписывает много газет — от местных информационных листков, до пухлых «Вестника Фландрии» и «Политики Европы». Закапываясь в пахнущем типографской краской ворохе в поисках интересного, шокирующего или парадоксального (чего угодно, лишь бы отвлечься от навязчивых мыслей), и не сразу замечаю потрепанный блокнот в кожаном переплете. Обращаю на него внимания, только больно получив по ноге жестким корешком. Поднимаю книгу с пола и замираю скованный предчувствием — форзац оплетает плеть ежевики — точь-в-точь татуировка с тещиного загривка. Кошусь на Робера — дед увлечен внучкой и автором «Оливера Твиста». Нетерпеливо разматываю засаленные завязки и открываю на центральном развороте. Пальцы дрожат, а во рту пересохло. Распаленный чувством опасности мозг не сразу улавливает смысл строк, написанных витиеватым округлым почерком.
«Несколько дней продолжалась осада. Барон-разбойник укрылся за стенами замка. Но силы были неравны…»
Какой-то средневековый роман, переписанный вручную? Перелистываю страницы и натыкаюсь на рецепт «проверенного средства от лишних дум — барвинок, валерьяна и утренняя роса», следом идет «подушка призрачных грез» и «эликсир безусловного согласия». Листы пожелтевшие, с обтрепанными краями, местами уголки загнуты, точно кто-то отмечал нужные разделы. Кое-где встречаются неумелые рисунки — людей, частей тела, городских улиц и растений. Заметки и наброски выполнены одним цветом — рыжевато-коричневым, точно ржавчина. Неприятное подозрение заставляет присмотреться внимательнее — склоняюсь над бумагой, втягиваю запах расширенными ноздрями — пахнет аптекой и старыми травами. Облизнув палец, тру страницу, но чернила въелись, срослись с волокном и не поддаются. Всерьез подумываю попробовать на вкус — но подозреваю, что вряд ли смогу получить таким образом что-то, кроме пищевого расстройства. Листаю дальше и замираю над схематичным рисунком с подписью «позиция взаимного исцеления». Не сразу, но распознаю в кривых линиях мужчину и женщину, ласкающих друг друга орально. Захлопываю блокнот в недоумении: что это — написанный кровью любительский самиздат женского журнала? Не удивлюсь, если дальше найдутся схема вязания ажурных салфеток, рецепт яблочного пирога и рекомендации по выбору мужа.