Часть II
КАПИТАН, СПАСИТЕЛЬ И ЕГО ДОЧЬ
Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе.
Первый месяц нашей жизни в Жестоком Новом Мире выдался на редкость мирным и безмятежным. Я осознал это в полной мере гораздо позже, когда такие слова, как «мир» и «безмятежность», уже нельзя было употреблять без горького чувства ностальгии. Такая уж нам, жителям окраин, была уготована судьба: пока где-то за горизонтом вовсю бушевало безумие – вспыхивали пожары, одна за другой происходили катастрофы, гибли люди и формировались новые порядки, – мы бесцельно слонялись по округе, жгли костры и готовили пищу. Что любопытно: в нашем отрезанном от цивилизации мирке все было устроено по справедливости. Мы не отнимали друг у друга продукты, не сбивались в стаи и не боролись за территории, что непременно должно было случиться с нами в эпоху палеолита. (Наум Исаакович продолжал закрашивать пробелы в моих знаниях, видимо, всерьез решив воспитать из троглодита полноценного «хомо сапиенс»; мысль о том, что у природы на это ушло не одно тысячелетие, Кауфмана не отпугивала.) Мы просто существовали, питаясь консервированной пищей и надеждами. Причем последние играли в нашем рационе куда более важную роль. Лишь благодаря надеждам наше сообщество продолжало исповедовать привычные цивилизованные законы. Меня, Кауфманов и прочих проживающих по соседству граждан объединяла общая цель: все мы терпеливо ждали, пока разрешится кризис и восстановится прежний порядок вещей.
По мнению некоторых оптимистов-соседей, возвращение Привычного Старого Мира должно было произойти со дня на день. Главным аргументом для них служила заставка «Серебряных Врат», которую непрерывно демонстрировали пикры наших инфоресиверов. Заставка якобы постепенно меняла цвет с пронзительно-синего на более привлекательный – голубой, который уже не ассоциировался с траурным.
Не знаю, откуда в этих людях присутствовала такая уверенность. Лично я, периодически прикладывая к виску ключ, ничего подобного не замечал. Гроулер, конечно, не специалист в определении тонких цветовых оттенков, но голубой от синего безусловно отличит. Говорят, у страха глаза велики. А вот у надежды, похоже, глаз нет вовсе; их отсутствие компенсировано чрезмерно богатым воображением.
Самой безмятежной, на мой взгляд, выдалась вторая неделя «ожидания чуда»: люди немного успокоились и свыклись со своим положением, продуктов пока у всех было навалом, а зловещие и зачастую противоречивые слухи из центрального мегарайона до нас еще не добрались.
Не жизнь, а сущая благодать! Я часами сидел возле дома на травке, грелся на солнышке, пялился вдаль и наслаждался пением птиц – настоящих, а не тех, чьи голоса были записаны в ландшафт-проекторе. Дым, что постоянно окутывал горизонт, меня уже не смущал. Когда мне надоедали разогретые на костре полуфабрикаты, я под каким-либо предлогом напрашивался в гости к Кауфманам. Но обычно предлог выдумывать не приходилось – Наум Исаакович сам приглашал меня время от времени. Его приглашения следовало воспринимать как знак уважения, потому что, кроме меня, больше никто из соседей такой чести не удостаивался. Даже неприветливая Каролина стала понемногу оттаивать и уже не смотрела на меня с презрением, словно на пережиток каменного века. Она относилась ко мне как к забавному, но сообразительному псу, которого надо непременно подкармливать, дабы он не озверел от голода. Я заметил, что дядя Наум стал частенько оставлять нас с дочерью наедине, ссылаясь на какую-нибудь незаконченную работу и убегая из дома. Делал он это определенно с умыслом: видимо, старался, чтобы мы познакомились получше.
Непонятно, насколько далеко заходили благие намерения Наума Исааковича, однако заметных результатов от его инициативы не наблюдалось. Едва мы с Каролиной оказывались тет-а-тет, как любая из начатых в присутствии дяди Наума бесед быстро сходила на нет и между нами возникало неловкое молчание. Я понятия не имел, каким образом поддерживать разговор с человеком, который его поддерживать не стремился. Так что как только наша и без того вялая беседа переходила в гнетущую тишину, я подобно дяде Науму тут же выдумывал для себя неотложное дело и откланивался. Каролина понимающе кивала и не возражала. И так от раза к разу.
Дымили костры, наполняя атмосферу щекочущим ноздри, доселе неведомым мне запахом горелого дерева. Люди ходили за водой к реке, по дрова в рощицу и в гости к соседям. Последнее занятие служило самым эффективным рецептом борьбы со скукой и мрачными мыслями. Отсутствие средств для виртуального общения невольно стимулировало обывателей к общению реальному. Глядя на это повсеместное явление, я опять утвердился в мысли, что меня и Кауфманов все-таки следует считать не вполне нормальными людьми. В отличие от остальных граждан, мы были способны без проблем переносить собственное уединение.
Однако и здесь имелся любопытный нюанс, благодаря которому нас нельзя было воспринимать как исключение из правил. Мы игнорировали компании соседей, но общество друг друга переносили нормально. Напрашивался вывод, что даже отъявленные мизантропы (таким самокритичным определением охарактеризовал нас дядя Наум; звучало едва ли привлекательнее, чем троглодиты) нуждаются в обыкновенных межчеловеческих отношениях. Пусть с себе подобными, но все-таки нуждаются.
Мы прожили этот месяц будто обитатели райской долины, рядом с которой пробудился вулкан. Мы с тревогой наблюдали за ним, надеясь, что извержение вскоре прекратится или по крайней мере его последствия минуют нас стороной. Кое-как примирившись с трудностями, мы готовы были потерпеть еще какой-то срок, только бы этими, в целом безобидными, неприятностями дело и ограничилось. Но когда до нас стали долетать брызги вулканической лавы под видом ужасных слухов – и чем дальше, тем все чаще и чаще, – надежды на скорейшее разрешение проблем стали таять на глазах. Вулкан и не думал успокаиваться. Наоборот, кипящий лавовый поток подступал к границам нашего маленького дружелюбного мирка – идиллии на фоне уже вовсю пылающих окрестностей.
Слухи начали гулять по округе ближе к концу первого месяца кризиса. Их несли прибывающие из центрального мегарайона беженцы, после чего новости принимались кочевать из дома в дом, обрастая массой невероятных подробностей. Любопытство пересилило мизантропию Кауфмана, поэтому он взял за правило регулярно прогуливаться по округе и внимательно слушать, о чем говорят соседи. Я же нарочно отказывался от подобных разведывательных вылазок. Просто рассудил, что новости в изложении Наума Исааковича будут содержать гораздо больше истины, нежели когда я самостоятельно начну извлекать ее из гущи кривотолков.
И все равно, несмотря на непревзойденное умение Кауфмана отделять зерна от плевел, поначалу я не поверил тому, о чем он сообщил нам с Кэрри после сбора информации.
– То есть как это: «полное беззаконие»? – недоуменно переспросил я дядю Наума по окончании его краткого, но шокирующего отчета о прогулке. – Куда же смотрят маршалы?
– Маршалы могут смотреть сегодня куда угодно, молодой человек, – мрачно ответил он. – В данный момент они как толпа слепцов: вроде бы на вид и грозная сила, однако проку от нее совершенно никакого. Признаться, я неприятно удивлен, насколько деградировал институт маршалов.
– О чем вы говорите? – насторожился я. – Что за деградация? Маршалы – основа основ мирового правопорядка!
– Еще две недели назад я бы с вами безоговорочно согласился. Но, как ни прискорбно, даже такой отлаженный механизм, каким мы знали институт маршалов, имел уязвимые места. И назывались они персон-маркерами. Да-да, наши с вами персон-маркеры: такой же неотъемлемый атрибут современного человека, как волосы или ногти. Что вы знаете о персон-маркерах, капитан Гроулер?
– Не более того, что нам давали в интернате по курсу анатомии.
– Ну в принципе это тоже немало. Общеобразовательный курс анатомии в целом объективен, и все-таки, к сожалению, он не освещает вопрос о персон-маркерах всесторонне. Между тем вживление этой микроскопической, но немаловажной детали в человеческий организм следует приравнивать к очередному витку эволюции. Громадному витку, не побоюсь этого слова. Лишь с появлением персон-маркеров окончательно исчезли последние отголоски дикой эры Сепаратизма. Чудо генной инженерии, персон-маркер есть не что иное, как биологический микрокомпьютер. Этакий регистрационный номер гражданина в Едином Информационном Пространстве, передающийся по наследству от родителей к детям. Наши персональные данные, психологический портрет и кредитоспособность с некоторых пор открыты, причем данные эти регулярно обновляются и дополняются. Посредством персон-маркера мы автоматически даем информацию о себе всем заинтересованным лицам или же сами можем получить так называемое виртуальное досье на любого заинтересовавшего нас человека. С утверждением закона об обязательном наличии персон-маркера человечество искоренило тайну личности. И неудивительно, что тысячелетний обычай интересоваться при встрече здоровьем быстро канул в Лету…