Я встаю, включаю свет и плетусь к тумбочке. Левой рукой тяжело опираюсь о поверхность, а правой открываю верхний ящик. Вот коробка, поднимаю крышку.
Где-то с год назад жене пришлось работать допоздна, около месяца. Кризис, сотрудников сократили и приходилось вкалывать за троих. Жена не возражала, радовалась, что вообще не уволили. Я встречал её поздно вечером. Тогда то купил травматический пистолет. В то время он мне не пригодился, зато сейчас в самый раз. Я с любовью погладил оружие. Если бахнуть в голову, тем более в упор, эффект будет не хуже, чем от боевого.
Я поднимаю пистолет. Уже забыл насколько он тяжёлый. Вот и всё, сейчас всё закончиться. Я смотрю на фото. Скоро увидимся. Вот только жрать очень хочется. Интересно, на том свете кормят? В раю может и кормят, а вот куда я отправлюсь, скорее всего, сам в пищу пойду. Я хихикаю. Мой взгляд поднимается выше и нашаривает своё отражение в зеркале. За прошедший день изображение не стало лучше. Глаза уже не такие красные, но кривая ухмылка на осунувшейся небритой роже может испугать кого угодно.
Прижимаю дуло к виску. Зеркало мутное, пыльное, как и вся квартира. Сколько же его не мыли, наверное, даже дольше, чем не пылесосили палас.
Волосы торчат во все стороны. Я похож на пугало. Раньше жена строго следила за моим внешним видом, чтобы я её не позорил и сам не позорился, но сейчас мне всё равно.
Я задумался. Мне то всё равно, но приедут врачи, приедет милиция. А здесь грязный вонючий труп в пыльной, замызганной квартире. Что они скажут? А что бы жена сказала? Я усмехнулся. Ничего цензурного это точно. Она не любила ругаться, но чистоту блюла, так что всыпала бы по первое число. Я покачал головой. Ей бы это не понравилось.
Я устало опускаю оружие. Придётся устроить генеральную уборку. В доме и на себе. Или правильнее в себе, но нет. В себе уже ничего не изменишь и не протрёшь душу мокрой тряпочкой, не пропылесосишь мозги, чтобы забыть о том, что случилось. Что-то сломалось во мне навсегда и непоправимо.
Пылесос — зверь, давно прирученный женой, а на меня косится подозрительно. Родная, уютная квартира, в одночасье стала чужой и враждебной. Исчезла воля державшая в порядке этот маленький мирок. И я потерялся в новом враждебном мире.
Я монотонно брожу по квартире, пылесос подвывает при работе, скучает по хозяйке. Хорошо, спокойно, ни о чём не думаешь. Швабра и тряпка приняли рабочую вахту. Я что-то чистил, мыл и с каждым движением мотор моей деятельности работал всё сильнее. Если пылесосить я начал вконец разбитым, усталым человеком, то через полчаса уже кружил по квартире, как джин уборки. Вымыл всю посуду, потом раковину, но мне показалось мало. Я вымыл ванну и туалет.
Уже поздно ночью я смахнул оставшуюся пыль и с мрачным удовлетворением обвёл взглядом дело рук своих. Теперь никто не придерётся. Если жена видит меня с неба или из могилы, или пусть даже из моей головы, она сейчас одобрительно кивает. Я улыбаюсь. Теперь можно заняться собой. Я кинул безвозвратно испачканную одежду в стирку и нахмурился. Хорошее настроение от скорой близости смерти начало улетучиваться. Его погребла груда грязной одежды. Куча всякого барахла, не стиранного ещё с гибели жены. Я сник. Откуда такая несправедливость. Силы иссякли. Жутко хочется спать. Я надеялся отоспаться вечным сном по полной программе после купания, но теперь возникли непредвиденные сложности. Глаза слипаются.
Пока набиралась вода, я побрился. Потом лежал в ванне, размышлял о несправедливости человеческого бытия и дальнейших планах. Глупо строить планы, если твоё главное желание — вообще не иметь никаких планов. Но пришлось, по воле злой судьбы и мерзкой привычки одежды пачкаться. Уже из-за одной необходимости стирать можно смело ставить крест на жизни. Если бы детей честно предупреждали, что во взрослой жизни существуют такие человеконенавистнические занятия как стирка, уборка и, самое страшное — мытьё посуды, то все дети без исключения сразу бы вешались на своих подгузниках от вида грязной неприкрытой правды человеческого существования. Как же хочется спать! Мысли путаются, я осоловело смотрю в стенку, пока вода остывает вокруг меня, как уже остыла моя душа.
Мир придавил меня мягкой тяжестью. Навалилась глыба несоразмерная человеческой воле. Закупорила в самом себе, сделала неподвластной дыханию жизни. Весь мир сосредоточился в невыносимой боли, но не только в груди, а во всём теле, плоть плачет по жизни. Понимает, что не может жить, что нельзя жить в постоянной агонии воспалённого разума. Но ещё не готово смириться с этим, как уже смирилось сознание.
Я вылез из ванны, кое-как обмахнулся полотенцем и, не затрудняя себя поиском одежды, рухнул на кровать.