Седой прибалт вздохнул, обиженный недоверием, и, шаркая пятками, побрел к саквояжу. Евграф как раз успел скинуть рубаху, когда на столе появился грубоватый пинцет.
На обратном пути к своей постели слуга еще забрал так и валяющийся среди тарелок револьвер. А я-то все гадал – чего это Безсонов туда косится.
— Астафий Степанович, не в службу, а в дружбу: посмотрите, где там Матрена с тряпками.
Гигант неожиданно резво, для его-то комплекции, вскочил и выбежал из избы. А Гинтар, демонстративно проводив сотника глазами, достал из коробки мешочек с капсюлями и принялся надевать их блестящие головки на запальные трубки барабана пистоля. Чем немедленно вогнал меня в краску. Знатный из меня воин! Собирался воевать с бандой душегубов не снаряженным для боя оружием! Хорошо, хоть перед казачьим офицером не оконфузился.
— Спасибо! — шепнул я старику, дождался величественного кивка и теперь мог, наконец, заняться раной Кухтерина:
— К свету повернись. Ни черта же не видно!
Тяжелая пуля, прежде чем попасть в левый бок возницы, прошедшая обе толстые, обитые кожей деревянные стенки кареты, сильно потеряла в силе. Преодолев последнюю преграду – толстую овечью шкуру шубы, бесформенный уже кусок свинца впился в спину чуть выше почки, под ребра. Где и застрял, завернув края рубахи внутрь раны. Доктор из меня тот еще. Раны сложнее фурункула вообще ни разу не видел. Но, на мой взгляд, ни один внутренний орган извозчика не пострадал. Печень вроде справа. А почки существенно ниже. Появись у меня хоть малейшие сомнения, лезть в страшную, со спекшейся кровью черную дыру величиной с олимпийский рубль я бы не рискнул.
Нашлось аккуратно свернутое на краю вышитое полотенце. На него высыпал остатки хлеба, а в освободившуюся тарелку вылил водку из квадратного штофа. Гинтар с Евграфом даже охнули от возмущения, когда я в эту чашу пинцет запихал.
Вернулись сотник с Матреной. Казаку приказал крепко держать возницу за руки, а повариху отослал за иголкой и ниткой. Решил, что такую рану однозначно нужно шить.
Света не хватало. Скачущий в сквозняках огонек свечи только пугал воображаемыми подробностями ранения. Тряпье, с "барского" плеча пожертвованное хозяйственной женщиной, выглядело каким-то серым и оптимизма не внушало. Выбрал самую белую тряпицу и ее тоже замочил в спирте. Зря, что ли, пил эту бормотуху?! Спиртяга слегка разбавленный. Градусов под семьдесят-восемьдесят. Для моих целей – самое то. А для употребления внутрь у Дорофейки, поди, еще сыщется.
— Ложку в зубы зажми и терпи, — внутренне содрогаясь от ужаса, твердым голосом приказал я и отважно потер рану сочащейся водкой тряпкой. Под материей легко прощупывался колючий краешек пули.
Кухтерин что-то промычал, но слов я не разобрал. На всякий случай сказал:
— Терпи, казак! Атаманом будешь!
И взялся за пинцет. Черная корочка приподнялась – и стало понятно, за что хватать и куда тянуть.
— Крепче, Степаныч! — рявкнул я и, зажмурившись, изо всех сил дернул пулю наружу.
Граммов сорок, не меньше, звонко шмякнулось об пол, забрызгав кровью домотканые половики. Крови из раны полилось совсем мало, но и этого для меня было достаточно. Карету! Карету "скорой помощи" мне! Я бы Герину душу прозакладывал за фельдшера со "скорой".
— Матрена, едрешкин корень! Ты где?! — так заорал, что искры в глазах от напряжения полетели. — Быстро сюда!
Мышцы на богатырских руках Безсонова вздулись. Невысокий и жилистый, Кухтерин оказался тоже не слабаком. Глаза пациента едва помещались в орбитах, на губах выступила пена пополам с опилками от изгрызенной деревянной ложки.
Обильно смочил другую тряпицу в своей тарелке и тщательно промыл рану. Убрал уже образовавшиеся в глубине сгустки. Повариха едва в обморок не грохнулась от вида моей операционной, отвернулась, бросила толстую иглу со вдетой уже нитью на стол и убежала. Переправил последний инструмент в тарелку и принялся сводить края раны. Хотел представить себе, как шить стану.
— Последний бой – он трудный самый, — пропел себе под нос и решительно воткнул железку в кожу рядом с вяло сочащейся живицей дырой в боку.
Три стежка и узелок. Капля упала на запястье – удивился ее прозрачности, пока не понял, что это пот капает у меня со лба. Клянусь бессмертной Гериной душой, легче самому себе аппендикс вырезать, чем живому человеку без анестезии, цыганской иглой с суровой ниткой, рану зашить!
— Ну что, господин сотник, — отдуваясь, удовлетворенно заявил я. — Свистни сюда Дорофейку. Пусть еще полуштоф несет. Нам всем сейчас не помешает. Особенно Евграфу Николаевичу Кухтерину.