Дальше было не интересно. Хозяин усадьбы теперь усиленно избегал любых тем для разговора, в которых могло хотя бы промелькнуть что-то связанное с промышленностью или торговлей. Старый богатей развлекал меня рассказами о нерадивых архитекторах или о пресловутых подземельях Томска. Не поленился сбегать, а ходить он, несмотря на возраст, казалось, в принципе не умел, за иконой, которую будто бы благословил святой старец Федор Кузьмич. Поведал легенду о сибирском робингуде – атамане Лиханове, грабящем богатые купеческие караваны и раздающем награбленное бесправным, формально свободным крестьянам на государевых землях.
– Годков этак с десять – двенадцать назад еще находились люди, утверждающие, что были остановлены на тракте варнаками Гришки Лиханова. Потом как-то поутихло. А с месяц назад – снова. То ли воскрес лиходей, то ли кто-то именем его прикрыться решил. Только через слухи крестьянский люд в большое волнение впал. Кое-где даже исправники биты были. Те, что из самых злых…
Асташев, не скрываясь, разглядывал мое откровенно скучающее лицо и весь прямо-таки лучился от удовольствия. Невеликая хитрость – ждал, когда рыбка, я – то есть, сам попросится к нему в пасть. Уж ему ли не знать, раз он с этакими людьми в столице хороший знакомец, мое финансовое положение. Знал и, не скрывая свой интерес, подталкивал – предложи, молодой наивный дурачок, организовать совместно банк для развития твоей ненаглядной промышленности. И я едва-едва сдержался, чтоб не завести об этом речь. Вовремя мысль пришла – а ему-то что за прок? Судя по всему, он дела с кем-то из царской семьи ведет. Что ему карманный губернатор, если он одним письмом может здесь половину чиновничества мест лишить? Не зря же ему приписывают высказывание: «Коли Асташев захочет – и митру получит».
А с банком – не понятно. С его-то связями, с его-то «крышей» и капиталами он и сам может все организовать. И сам политику кредитования страждущих определять. Конкурентов долгами давить, выкупая векселя. Втихую полгубернии в карман положить может, и ничто ему помешать в этом не в силах. Ни я, ни горный начальник Фрезе, ни военный начальник Дюгамель.
Но вместо того, чтоб, пользуясь поднятой мною волной интереса к промышленности, быстренько подсуетиться и создать мощный, гораздо более сильный, чем Томский общественный банк, финансовый институт, он весь вечер усиленно «сватал» мне эту идею. Зачем? Почему? Непонятно, а значит – опасно. И пока я не буду знать точно, какую именно роль Асташев приготовил для меня, ни о каких совместных делах не стоит и думать.
И, видно, что-то изменилось на моем лице, когда я пришел к этому непростому выводу. То-то хозяин как-то сразу сник, перестал светиться, и рассказы тут же потеряли некоторую долю заложенной в них энергии.
Каюсь. Не смог удержаться. Уже в пальто, в прихожей у подножия мраморной лестницы, можно сказать – одной ногой на улице, при прощании с хлебосольным золотопромышленником, я широко и радостно ему улыбнулся.
– Благодарю, дорогой Иван Дмитриевич, за прекрасный вечер в вашей компании. Ваши рассказы о земле Сибирской навсегда останутся в моей памяти.
Со следующего же дня, с седьмого апреля 1864 года меня захватил бюрократический водоворот. На каждом новом месте, с каждой новой командой подчиненных – всегда такое происходит. Всем требовалось мое мнение, мое участие, мое разрешение, дозволение или благословение. Словно до моего появления в стенах губернского присутствия они, аки дети малые, не знали – за что хвататься и куда бежать.
Нет, конечно! Это всего лишь испытание на прочность. Исправно работающей и без моего участия структуре всего лишь требовалось знать – куда станет мести «новая метла». Это процесс подстройки аппарата под незнакомого начальника. Это попытка «поставить на место» горящего энтузиазмом и брызжущего новыми идеями молодого губернатора. Вернуть с небес на землю. Показать-доказать, что без их непосредственной помощи, без опоры на их знания и опыт, без лояльного отношения к их «маленьким шалостям» ничего у меня работать не станет.
Впрочем, для меня эти «секретики» давно не были новостью. Их «коварные» планы нарвались на непробиваемый Герин Ordnung и мой, унаследованный от прадеда-таежника, пофигизм. Я исправно посещал неисчислимые заседания комиссий и добросовестно изучал горы документов, поступивших на имя томского губернатора. В двадцать восемь лет вовсе не трудно задержаться на рабочем месте до полуночи. Ни ребенок, ни зверенок, ни жена, ни любовница не ждали меня дома. В отличие от большинства чиновников губернского правления.