– Рыбы. Ласковые серебряные рыбы. Они обнимают, они повсюду: под головой, на груди, за спиной. Рыбы свили для найденыша гнездо из своих тел. Они прижимаются гладкими мягкими боками, согревают, гладят плечи плавниками, щекочут ступни и ладони, а кровь быстрей бежит по жилам. Они целуют в лоб круглыми ртами, пузырьки воздуха щекочут уши и ноздри, это не воздух, это память толкается в висок. Уже не больно. Голова не болит больше. Ногам тепло. Тепло. Тепло. Я согрелся. Я спать хочу. Вольх, зачем ты вынул меня из серебряных рыб, зачем нашел меня на краю поля под сосной? Не буди, дай выспаться. Спать, спать насовсем.
– Что видишь дальше? – старик наклонился ниже, голос подростка еле слышен, вот-вот целительный сон подхватит его и понесет по бескрайним безводным рекам.
Но молчал больной, замер, уплыл в сон без сновидений. Старик отложил щепочку, освободил узенькую грудь мальчика от тяжелой шкуры, чтобы спящему легче дышалось, и в раздумье уставился сквозь проем на улицу.
Ольха видна и отсюда. Землянка построена таким образом, чтобы можно было всегда видеть дерево. Громадная серая ольха, не меньше десяти саженей в высоту, ее семечко занесено одним из ветров, шаловливым Стрибожьим внуком, неведомо откуда и неведомо когда. На заросли зеленой низкорослой ольхи, растущей подле, она глядит как Великая Богиня на испуганную, трепещущую под ее взглядом толпу. На ветвях величественного дерева развешаны пояса и убрусы-полотенца. На нижних полотенцах вышивка горит яркими цветами, на верхних, повешенных давным-давно, когда дерево было не таким высоким, – узоры поблекли от дождей и снега. Рядом с ольхой бежит-бормочет родник, а значит, шепчет сам Род-батюшка, не велит забывать старых богов. Ящер-коркодел, свирепый северный Чернобог, сует морду на свет из быстрой воды – довольно ли уважения от здешнего жреца, хватает ли подношений и страха от простых обитателей? Не запереть ли воду, если что не так, не пора ли просить сладкой крови и густого масла? Улещая Ящера, под высокой ольхой у светлого потока рядком выстроились дары, принесенные окрестными жителями затемно: туески с рассыпчатыми кашами, пышными толстыми пирогами и яичницами – помнят люди, боятся.
Из зарослей низкой ольхи донеслось встревоженное стрекотанье сороки, скоро и сама нарядная птица вспорхнула и полетела к землянке. Кто-то пробирался по еле заметной тропинке меж кустов, вот уже слышно, как потрескивают сухие прошлогодние шишечки под ногой. Вольх успокоил птицу:
– Ну что, суета суетовна, опять ябедничаешь? Не бойся! Это пожаловал в гости и твой покровитель тоже.
Сорока не поверила, но, облетев по кругу поляну с ольхой, отважно устремилась в заросли. Невысокий человек с круглым объемистым животиком, который казался еще круглее в сочетании с тонкими ногами, в запыленной рубахе и накинутом сверху, несмотря на жару, теплом суконном плаще, выкатился из кустов и радостно устремился к землянке, не обращая внимания на священную ольху и быстрый родник.
– Торопишься, Щил, – с легким осуждением приветствовал друга Вольх, – а все одно опаздываешь. Я ждал тебя позавчера. Осталось три дня до праздника.
Гость осмотрел белую льняную рубаху хозяина, почесал плечо, взмокшее под тяжелым плащом, и отвечал, скрывая смущение и перебивая сам себя:
– Тут, дело какое, корову дуло у знакомой портомои, корову лечил, понимаешь. Толстая такая корова, справная, рога красные. Что, вилы-русалки прилетали к тебе на поляну? Задержался на пару дней, да. Точно, вилы были, вон все пояски на ольхе перекручены, качались на поясках-то. К перелету готовятся, слышал, куда полетят, после Русальей недели? Они, как птицы, улетают на юг, далеко, за Тавриду, за Колхиду. Их там по-другому называют, не русалками, не вилами, а сиринами, не то сиренами. Наш дружище Бул помнит, как правильно называть. Сам недавно узнал про сиринов. Народу-то в городе скопилось невпроворот, из разных земель, сколько наречий услышишь, сколько полезного узнаешь, памяти не хватит. А то, что они, вилы то есть, до будущего года под землей вместе с птицами хоронятся, у Велеса Подземного – это суеверные бабы выдумали, точно тебе говорю – бабы. Помыться бы мне, а? И рубаха вот… – гость, которого хозяин именовал Щилом, а не Гудилой, как звали его другие, хлопнул себя по лбу – то ли комара прибил, то ли память пришпорил. – Да, что найденыш-то твой? Получается аль нет?
– Что же портомоя тебе рубаху не постирала? – ехидно поинтересовался Вольх и направился к отдельно стоящей маленькой баньке. – Или чем другим плату берешь? За коров-то?