– Всяку тварь любить, говоришь? А людей? Что ты злобишься, брат, на пришлецов серчаешь? Ведь Ладоге польза от купцов, город богатеет, люди живут лучше. Говори, Дир, про отдельных людей, этого купца и того невольника, а не о людях вообще во всем городе сразу. Людей всех вместе, чохом, судить нельзя. И любить их всех вместе трудно.
Вольх покачал головой, скупо улыбнулся – эва, заворачивает побратим, что тебе греческий посол:
– Ну спасибо, разъяснил. Торопишься, Щил, как всегда. Только-только хотел рассказать о госте, не купце, нет. Недавно мимо проезжал – из тех, что у себя под седлом при любом перегоне баранье мясо держат, чтоб мягче было, отбилось под ягодицами всадника, и едят потом тухлое душистое – спрашивал тот гость о младшем подколенном князе. Не хочет ли, дескать, народ, чтоб у власти настоящий наследник сел.
– Печенег, что ли, заскочил? – уточнил простодушный Гудила. – Так и говори, устал я от обиняков, – задумался, почесал пятерней бороду снизу вверх. – Нашел политика – печенег, ишь ты! У них ума не хватит, даже если вместе с конями мозги считать. Случайный гость, шальной какой-то. На своих кожах печенегам наши речные пороги не одолеть, а по суше – кто их пустит через юг. Булгары не спят! Хоть они и плодятся, как мухи, говорят, прямо из болот рождаются, одного убьют, десять вылезут. Нет, не мог здесь печенег объявиться.
Вольх не стал спорить, то ли вина маловато оказалось, то ли торопился закончить удивительный рассказ о найденыше. Коротко заметил, что о госте рассказал к тому, что не он один предчувствует перемены. Недовольство князем зреет, слухи летят далеко, к друзьям и врагам, на юг и на восток. Тут-то найденыш и сумеет помочь, потому и пытался его в ученики определить. Мальчик, пока спит, может побывать в любом месте, может видеть грядущее и предсказывать. Но стоит ему проснуться, накидывается чудная хворь и ну жрать.
– Сдается мне, – медленно говорил Вольх, пока Гудила подметал оставшиеся пироги, – учеником его уже не сделаешь: видел много лишнего в своих снах, ученикам неположенного; сам по себе, один – пропадет; жить, как другие, не сможет. А пока на моей лавке спит-путешествует, оно и ничего. Я его заново родиться заставил, через рыб, знаешь. Зря хлопотал, не принимает земля, а значит, и люди не примут; одна ему дорога – в тот мир. Но здесь попробовать надо еще раз, вдруг ошибся, а ну как в этом приживется. Если же нет, придется его туда послать навсегда.
– Ты что, Дир, пусть мальчонка болеет, но живет! Здесь живет! Не больно-то я верю в радости того мира, то есть верю, чур меня, но тут-то лучше. Вертоград того мира за радугой прекрасен, сады и столы там одинаково богаты, а люди равны. Но здесь тоже неплохо бывает. Что до жертв… До отправки в тот мир… Кто говорит… Жертвы нужны, и тут нам, жрецам, нож в руки. Да только, знаешь, дело такое… Я и петуха зарезать не могу, медом да маслом жертвы приношу, никому не говорил, стыдно же, тебе скажу, ага, дело видишь такое, серьезное. Не приноси мальчика в жертву!
Гудила разволновался, по его пьяненькому мятому лицу поползли слезы, безнадежно теряясь в бороде. Высоко в плотной зеленой кроне ахнула, должно быть, русалка, бросила вниз высохшую прошлогоднюю ольховую шишку, зашуршала плетеными поясками на ветвях.
Вольх успокаивающе поднял ладонь:
– Не готовлю найденыша в жертву. Он будет жить, и сердце будет стучать, и кровь бежать по жилам тихо-тихо. Но если ему лучше спать, зачем будить? Пусть спит и ходит туда, куда не дойдем мы, я не про Верхний мир, или твой Дивный вертоград, куда отправляются умершие люди, а осенью – перелетные птицы, я говорю о грядущем. Отрок обгонит нас на несколько лет и зим, передаст, что увидит там. А мы, просеяв его рассказы, как муку для хлеба, сможем отвращать беды, предупреждать о них причастных. Или решать, стоит ли предупреждать…
– Мудрен ты, не по мне, – пожаловался Гудила. – Или вина мало оказалось. Жалко ведь мальчика. Но дай же и мне попробовать прогнать его болезнь, авось поправится. Я такие травы знаю, любого на ноги поставят, – Гудила в смятении схватил друга за плечо, Вольх нерешительно кивнул, и толстяк затараторил о другом, быстро и пьяно, отводя судьбу, улещая ее, заговаривая.
– А не зря тебя все же русалки привечают: ходят, пояски на ольхе крутят, качаются, играют. Вилы хоть и не бабы, да женского полу, просто так прилетать не станут: либо по любви, либо за бусы. А у тебя – откуда дорогие бусы, у тебя только пироги. Может, они тебе и белье моют? Ножками да крылышками… Трутся коленками по лосиному одеялу. Вот поглядеть бы! – И так же, между делом, скороговоркой, пробормотал: – А что ты такое сказал о грядущих бедах?
Вольх помедлил. Не то чтобы он не доверял другу, при всей своей болтливости и дурашливости тот умел молчать и многим отводил глаза показным легкомыслием. Лишнее знание опасно для Гудилы, рисковать другом – хуже нет, но одному не справиться, Вольх это понимал. Потому и позвал, но сейчас оттягивал момент признания, ждал знака от священной ольхи и не дождался. Заговорил просто, словно сам не призывал к осторожности:
– Беды всем нам, несчастье – избранным. Несчастье – князю Олегу. Знаю. А надо ли предупреждать его – никак не решить. Вмешиваться в эти дела, ты верно заметил, опасно; лучше, чтоб все шло своим чередом, как Род с Рожаницами положили, – Вольх отвернулся и рассыпал по земле кашу для приятельницы-сороки. Но та не спешила спускаться с ольховой ветки, присматривалась; заметив гивоита, возмущенно застрекотала. Обиделась на конкурента.
– Значит вправду знание тебе печенег принес, – неожиданно проницательно заметил Гудила и взглянул на друга совершенно трезвыми глазами. – Зря их разумом обделял, хватил от тебя высокомерия, заразился. Кому беда на руку? Та, что с вещим Олегом случится? Неужели князь Игорь с печенегами договориться думает? Молодой воевода Свенельд из Олеговой дружины перешел к наследнику, к Игорю. Это к чему? Не мог сам по себе уйти, без согласия вещего. Не доверяют наследнику. Или Свенельд хитрее советников, выжидает, кто верх возьмет: Олег, Игорь? Нет, не дадут Свенельду своевольничать. Да и предан он старому Змею. А что побочный сын князя Олега Асмуд – наставник наследника в ратных делах? Что о нем предвидишь? Почему князь Свенельда присматривать в Ладогу послал, не Асмуда? Ага! Править-то, значит, когда несчастье придет, наследник сядет…
– Молчи! Я не говорил так! – Вольх обернулся к дереву, ища поддержки. Не шелохнулась листва, лишь стрекотала обделенная сорока, перекатывала глаза-бусинки на кашу, намекала: не пора ли, вам, волхвам, по делам?
Гудила в сердцах топнул ногой, только пыль полетела над травой от ветхого сапога:
– Не так еще говорил! Кто князю Олегу смерть от любимого коня пророчил перед самым походом! Не ты? Да пророчество не сбылось, пал конь. А вещий Олег жив. Зато сам в лесу сидишь, не с князем за большим столом на совете. И то ладно, что голова на плечах, а не на колу в Перуновом капище. Не внял вещий Олег твоему предсказанию, хотя сам волхв. Под конем ты власть разумел, думаю… От своей власти князю погибнуть? Потому тебя князь Игорь не преследует, что старое предсказание ему по сердцу. А Вещему до тебя не достать из Киева. Здесь-то, в лесу, Дир, вдали от двора, чего боишься? Что еще за беда нас ждет?
– Увидишь, – печально ответил Вольх, – не зря по ночам на небе комета распускалась, как змеиный куст.
Поднялся и побрел к землянке, поглядывая на мгновенно потемневшее небо. Поднявшийся ветер принес запах воды и речных водорослей, примолкли птицы, сомкнула нежные лепестки розовая кислица.
– Погоди, вот приедет Бул из-за моря! А он приедет на праздник, – бормотал Гудила. – Что скажешь, коли он бороду бреет, это по какому обычаю: по греческому или по княжьему? Результат-то один, но что дружище Бул за основу берет, интересно.
Проснулись к ночи небесные хозяйки, свесили тяжелые груди, полные дождевого молока; брызнули первые капли, ударили по листьям, застучали чаще и чаще. Речная гладь разбилась, вздыбилась змеиными головками, пестрая нерпа высунула из воды усатую морду, заворчала довольно. Дождь принялся вылизывать спинки листьев, камней, ящериц, не пропуская никого и ничего. Радостно вздохнула поляна, заволновались кусты. Ухмыльнулись истуканы в своих святилищах за городом, вкруг них задымили, пригибаясь, костры.