Джексон сознавал, что с того самого момента, как унаследовал эти деньги, он искал способ снять их бремя со своей совести, — в нем говорил пуританин, негромко твердивший: что не выстрадано, то тебе и не нужно. Что его восхищало в Джулии, так это ее полный и безоговорочный гедонизм. И нельзя сказать, что на долю Джулии не выпало страданий, горя она хлебнула не меньше, чем Джексон. У них обоих убили сестер, оба росли без матери, старший брат Джексона и старшая сестра Джулии — оба покончили с собой. Одно несчастье на другом. О таком обычно не говорят, признаваться посторонним в душевном разладе — сомнительная затея. Ему нравилось, что в семейном прошлом Джулии наворочено даже больше, чем в его собственном. Они были парой невообразимых сирот.
Джексон стоял бок о бок с Джулией в полицейском морге, взирая на хрупкие, точно птичьи, косточки ее давно пропавшей сестры Оливии. Подобные вещи надолго погружают душу в тень, и Джексон боялся, что сблизило их с Джулией не что иное, как схожее понимание потери. Он подозревал, что это не слишком здоровая основа для отношений, но, возможно, разделенное горе связывает прочнее, нежели, к примеру, взаимная любовь к лыжам, или тайской кухне, или другим вещам, на которых пары строят свою жизнь?
— Пара? — задумчиво повторила Джулия, когда он завел разговор на эту тему. — Значит, ты так о нас думаешь?
— А ты разве нет? — обеспокоенно спросил он, и она рассмеялась:
— Конечно, — и тряхнула головой, отчего собранные на макушке кудри запрыгали, как пружинки.
Он хорошо знал этот жест, почти всегда означавший, что Джулия кривит душой.
— Ты не считаешь нас парой?
— Я думаю о нас как о тебе и обо мне, — сказала Джулия. — Двое людей, а не половинки целого.
Одна из черт Джулии, которые нравились Джексону, — это ее независимость, одна из черт Джулии, которые ему не нравились, — это ее независимость. В Лондоне у нее была своя жизнь, Джексон приезжал к ней в гости, она наведывалась к нему в Пиренеи, где они разжигали огромные камины с каменной кладкой, и пили много вина, и много занимались сексом, и мечтали о том, чтобы завести пиренейскую овчарку (Джулия мечтала). Иногда они ездили в Париж — оба его обожали, — но потом она всегда возвращалась в Лондон. «Я для тебя все равно что курортный роман», — пожаловался как-то Джексон, на что Джулия ответила: «А разве это не здорово?»
В апреле, на ее день рожденья, Джексон отвез Джулию в Венецию, в отель «Чиприани», хотя потом оба пришли к выводу, что целая неделя не просто в Венеции, а еще и в «Чиприани» — немного перебор. Джулия сказала, что это как найти лучший на свете торт и не есть ничего больше, пока «не начнет тошнить от того самого лакомства, коим ты так грезил». Джексон подумал, уж не цитата ли это из какой-нибудь пьесы, — она часто говорила цитатами, и он почти никогда не узнавал их.
— Начнем с того, что я не люблю сладкое, — довольно сердито заметил он.
— Да и жизнь, в общем, не коробка шоколадных конфет! — откликнулась она.
Эту фразу он узнал. Джексон терпеть не мог этот фильм.[29] Они тогда плыли на вапоретто по Большому каналу, и Джексон щелкнул ее на фоне церкви Санта-Мария делла Салюте. В Венеции все напоминало сценические декорации. Джулия была в своей стихии.
В ее день рожденья Джексон заказал вечернюю экскурсию на гондоле — как и каждый второй турист в Венеции.
— Он ведь не будет петь, правда? — прошептала Джулия, когда они устраивались на обитом красным бархатом сиденье.
— Надеюсь, что нет. По-моему, за пение нужно доплачивать.
Гондольер в полосатой фуфайке и соломенном канотье был ходячим клише из путеводителя. Джексону вспомнилось катание на плоскодонках в Кембридже. Кембридж — там он жил в доденежные времена, там выросла Джулия, там сейчас росла его дочь. Раньше он не считал Кембридж домом, домом была (как ни странно) армия или мрачный город, где прошло его детство, где в его воспоминаниях, да, пожалуй, и в реальности, всегда шел дождь. Сейчас, оглядываясь в прошлое (вот насмешка судьбы), он понимал, что, видимо, Кембридж и был его настоящим домом, где он чувствовал себя в безопасности, где у него была крыша над головой, жена и ребенок. Тоже своего рода система. До и после — вот как он думал о своей жизни. До и после наследства.
Петь гондольер не стал, и вся затея оказалась не такой уж и пошлой. Ночью Венеция была еще великолепнее, фонари отражались в черной воде мягким блеском драгоценных камней, а за каждым поворотом канала возникало что-нибудь неожиданное и чудесное. Настроение У Джексона становилось все более поэтическим, но тут Джулия прошипела ему в ухо: «Только не вздумай сделать мне предложение». У него и в мыслях не было ничего подобного, но эти ее слова — и интонация, та же, с которой она высказала опасение насчет поющего гондольера, — вызвали в нем раздражение. Это почему ему нельзя сделать ей предложение? Что в этом такого ужасного? Понимая, что обстановка не располагает к спорам (Венеция, день рожденья, гондола и т. д.), он все же не удержался и перешел в оборону:
— Значит, ты бы за меня не вышла?
— Так ты делаешь мне предложение?
— Нет. Просто спрашиваю: ты бы мне отказала?
— Конечно. — (Они попали в «пробку» на канале, протискиваясь мимо гондолы с грузом американцев на борту.) — Джексон, смотри на вещи здраво. Ни ты, ни я не подходим для брака.
— Я — подхожу, — возразил он, — а ты никогда не была замужем, откуда тебе знать?
— Это не довод.
Джулия отвернулась и принялась демонстративно рассматривать окна проплывающих мимо палаццо. Гондольеру наконец удалось обойти американцев, и гондолу сильно качнуло.
— Так что ты думаешь о наших отношениях? — не отставал он, зная, что совершает ошибку. — Будем изредка встречаться, когда тебе приспичит, трахаться до одури, а через несколько лет тебе это надоест, и прости-прощай? Ты так себе это представляешь? Джулия, побойся Бога, — в его голосе прорезался сарказм, — ты еще ни с кем так долго не встречалась. Какой у тебя был рекорд до меня — неделя?
— А ты, я вижу, всерьез озаботился этим вопросом.
— Конечно. А ты что, нет?
— По крайней мере, я не делаю мрачных прогнозов. — Джулия смягчилась. — Дорогой, ты правда думаешь, что если мы поженимся, то не сможем друг другу надоесть?
— Нет, но дело не в этом.
— Именно в этом. Джексон, хватит брюзжать, ты портишь такой прекрасный вечер.
Но вечер был уже испорчен.
Джексон не был уверен, что хочет жениться на Джулии, но его беспокоило столь яростное неприятие этой идеи. Он знал, что, если снова поднять тему отношений, не избежать крупного скандала, и эта мысль на удивление сильно его задевала.
Над городом громыхнула Часовая пушка, туристы, как и полагается, вздрогнули и рассмеялись. Обычай давно не имел никакого отношения к отсчету времени и явно отдавал театром — шоу для япошек и янки. Ничего общего с грохотом настоящей артиллерии. Настоящие снаряды либо загадочно трещат и хлопают вдалеке, либо взрываются так близко, что у тебя лопаются барабанные перепонки.
Он осмотрел здание в глубине Замка, где находился Шотландский национальный военный мемориал. Внутри оказалось на удивление красиво — в стиле движения искусств и ремесел[30] просветила его Джулия. Огромные красные книги были заполнены бесчисленными именами павших. Он знал, что где-то в их недрах есть имена троих его двоюродных дедов (они были братьями, какое несчастье для матери), но не стал их искать. Шотландцы мотались по миру, сколачивая Британскую империю, а потом умирали за нее. Его отец не воевал во Второй мировой: шахтеры освобождались от воинской повинности. «Как будто послабление какое, — усмехался тот, — пахать под землей по две смены». В шестнадцать, закончив школу, Джексон решил наниматься на шахту, но отец заявил, что не для того всю жизнь надрывался «в этой вонючей дыре», чтобы сын пошел по его стопам. Тогда Джексон записался в армию, в Йоркширский полк, потому что именно Йоркшир был его домом, а не это продуваемое всеми ветрами царство серого камня. Его брат Фрэнсис работал в шахте сварщиком, и отец не имел ничего против. Но к тому времени, как Джексону исполнилось шестнадцать, Фрэнсис был уже мертв, и Джексон оставался у отца единственным из троих детей, что, вероятно, добавляло ему ценности, хоть старый хрен никогда этого и не показывал.
30
Художественное движение, зародившееся в Англии в конце XIX в., участники которого ставили своей целью сближение искусства и ремесла. Способствовало возникновению современного дизайна.