Вот и сейчас приход Петра Андреевича напомнил Анне Васильевне, что человек она здесь случайный и временный, и она ушла на кухню, Константину Андреевичу тоже неловко было, что он, как дите малое, радовался прическе дочери и свадебной фате, а Таня сказала:
— Я к Наташке сбегаю. Она платье доделывает.
— Иди, дочка.
Таня убежала. Вера Ивановна пошла на кухню помогать Анне Васильевне.
— Как жизнь, Петр? — спросил Константин Андреевич.
— A-а, жизнь, — и Петр Андреевич махнул рукой.
— Давно с дежурства?
— Утром пришел.
— Устал поди?
— Привычка. Еще одно дежурство, и в этом месяце все.
Они долго и молча сидели у распахнутого окна. Пали тени от тополей и сараев, солнце скатилось за пятиэтажный дом и, верно, близится к красной воде залива, но не пропадет оно сегодня — раскат белых ночей подступает, настойчивое их свечение; жара спала, оставляя по себе вечернее томление, печаль и осторожную зябкую лень.
Анна Васильевна поставила варить студень, и запах, все собой обволакивающий запах вполз из кухни в комнату, но и в комнате уместиться не смог и тогда выпорхнул во двор, вызывая любопытство, суету, легкий даже озноб у особенно нетерпеливых соседей.
— Жизнь-то, говоришь? — неожиданно спросил Петр Андреевич. И вдруг сказал: — Что-то надоела мне жизнь, Костя, — он пожевал тонкие выцветшие губы и сухо, скороговоркой сказал: — Обрыдла мне жизнь.
— Да что с тобой сегодня? — забеспокоился Константин Андреевич. — Что-нибудь случилось?
— Ничего не случилось, Костя. Ничего. Может, это как раз и плохо. Сегодня я никак не могу смириться с тем, что ничего больше не случится. Чему положено было случиться, уже случилось. Остался докат — вот беда. Разладился я малость, Костя.
— Ты не заболеешь?
— Не болел восемь месяцев. Трижды пересиливал себя, думаю, и сегодня пересилю. Мне советовали читать книжки и заниматься фотографией. Но я не могу все время заниматься фотографией или читать. Чтобы быть здоровым, нужно довольство собой, а я сегодня собой недоволен.
— Ты уж постарайся не заболеть, Петр, — попросил Константин Андреевич. — Время такое, сам понимаешь.
— Я постараюсь, конечно.
6
Петр Андреевич Михалев двадцать шесть лет прослужил в армии. Последние годы, хоть имел образование военного фельдшера, занимал должность врача батальона, медицинское его начальство ждало, когда подойдет срок — двадцать шесть календарных лет, — чтоб отправить Петра Андреевича в отставку и отдать его место выпускнику Военно-медицинской академии, как то и положено. Девять лет назад капитан Михалев стал капитаном в отставке, ему положена была приличная пенсия, ехать было некуда, и он поехал в Фонарево, ближе к брату, единственному родственнику.
Хоть служба его в армии была не очень тяжела — фельдшер — это не взводный и не ротный командир, — но он подустал колесить с места на место, так что ждал выхода на пенсию, чтоб прибиться наконец к тихой гавани, да чтоб к гавани постоянной, без перемен, тревог и учений.
Он устроился на «скорую помощь» фельдшером на полставки, это четыре суточных дежурства в месяц — работать больше не позволяла пенсия, да он и не хотел работать больше.
Тихая семейная жизнь, полагал всегда Петр Андреевич, не главная ли эта удача человека? Вера, его жена, — медсестра терапевтического участка поликлиники, дети выросли: старшая дочь — инженер на радиозаводе, у нее двое детей, сын учится в технологическом институте. Дома всегда спокойно.
Вот, например, Петр Андреевич приходит с дежурства. Вера на кухне готовит завтрак. У вешалки комнатные туфли Петра Андреевича, задниками они обращены к двери, чтобы Петру Андреевичу удобнее было их сразу надеть. Днем он поспит, пройдется по магазинам, книгу почитает на диване, а к вечеру придет с работы Вера. После ужина Петр Андреевич спросит, есть ли что-нибудь стоящее по телевизору, Вера посмотрит программу и скажет, что сегодня такая-то серия, ах, да, вспомнит Петр Андреевич — он вроде бы забыл, — они посмотрят телевизор, потом Вера снова уйдет на кухню, и Петр Андреевич почитает — главным образом это военные мемуары.
Если же по телевизору ничего стоящего нет, Петр Андреевич уйдет в ванную комнату, где станет проявлять фотопленки, либо будет выпиливать рамки для фотографии — этому его обучил Павел Иванович Казанцев — сосед брата. В комнатах уже висят портреты Веры, детей и внуков, а также несколько портретов Есенина, тоже в хороших рамках.
Петр Андреевич всегда считал себя человеком удачливым, везучим. Еще бы, ему во всем повезло: он воевал, и хоть трижды был ранен, но выжил, — это ли не везение? — повезло с женой и детьми, здоровьем и пенсией. И было у него теперь одно желание — чтоб длилось это везение как можно дольше. И потому-то он всегда старался, чтоб душа его была спокойной, всегда хотел одного — чтоб ничем не нарушалось привычное течение жизни.
Это все так. Однако была и в его жизни заноза, загвоздка некая, и Петр Андреевич недоумевал иногда — ну отчего это так устроен человек, что не может он быть спокойным всегда, отчего это он не может насытиться сразу на все времена. Отчего в самом деле без всякой причины оголяется перед ним его жизнь и уж кажется ему, что видит он свою жизнь как бы на секционном столе — голой, с распахнутой ножом грудью, с распоротым животом — отчего кажется ему тогда, что жить дальше невозможно, нет ему тогда покоя, нет сна душе и все-то его в пропасть тянет, отчего?
В армии, казалось Петру Андреевичу, было проще, он на много дней вперед все знал заранее: столько-то лет осталось до пенсии, во столько-то часов он должен сходить в полковую столовую снять пробу, в понедельник он должен прийти к подъему батальона, а в четверг к отбою, каждый день в такие-то часы находиться в медпункте, во вторник в полковой бане посмотреть, как моются его солдаты, — это было решено задолго до него, и теперь, в гражданской жизни, Петр Андреевич иной раз напоминал себе машину, которой раньше кто-то управлял и тогда она показывала верный счет, потом же о ней позабыли и она работает как бог на душу положит, показывая счет первый попавшийся.
Что же мучит человека? Совесть, может быть? Но совесть его была чиста и перед людьми и перед семьей — он принял на себя больше, чем положено принять одному человеку, — войны и крови хлебнул вдосталь, службу четвертьвековую отстоял в далеких пределах, и уж кто-кто, а он никому ничего не должен.
Внезапно, без всякой причины, среди ровной ухоженной жизни Петр Андреевич с тоской начинал понимать, что у него уже все позади. А впереди-то что ж? Одна осень, один листопад, и второй листопад, и пятый, если очень повезет — то и десятый, а потом отомрет душа, отлетит, как и не было никогда.
Возраст ли подошел такой, возраст упадка и смуты? Но какой такой возраст, если это началось с ним, когда ему было только сорок шесть лет? А хоть бы и возраст упадка подошел, что из того? Иной человек, давно миновавший молодость, не позволявший душе спать, будет гордиться своим возрастом, может быть, и радоваться ему, потому что ум его обострился, душа накопила опыт, и человек этот никогда не унизится до того, чтоб считать себя несчастным потому только, что молодость прошла.
Если же старался человек спокойно прокатить себя по рельсам отпущенного ему времени, да чтоб души не утруждать, да чтоб не причинять ей лишних тревог и, пожалуй, страданий, если заботы его были главное дело о том, чтобы поспать послаще, да щец похлебать погуще, да покрепче обнять жену, тогда дело вовсе другое. То-то и оголяется жизнь, что спится не так сладко, но полночи дремлется, и щи отчего-то не так густы, и не очень уж крепки объятья, вот и начинается счет оставшимся листопадам — плата за дрему души.