— Все хорошо, Костя?
Тот удивленно посмотрел на Петра Андреевича и ответил:
— Да, Петр, все хорошо.
В дороге попали в полосу дождя, и это почему-то обрадовало Петра Андреевича — он ждал близких перемен, и вот они — скорый, летучий дождь.
Когда подъехали к дому, все уже нравилось Петру Андреевичу.
Он встретил на кухне жену свою Веру Ивановну, и та по оживленному его лицу поняла, верно, что он уже вступил в полосу праздника, и, тоже зная, чем кончается праздник, испуганно посмотрела на него и тихо, чтоб никто не слышал, сказала:
— Не надо, Петя.
— Да что ты, Вера, — удивился он. — Да, конечно, как можно. Все в порядке. И даже в полном порядке.
И сейчас, когда была дана команда рассаживаться и гости засуетились, настраивая себя на первые глотки и прицеливаясь к закускам, Петр Андреевич присмотрел себе местечко рядом с братом, и местечко это притягивало Петра Андреевича. Особенно нравилась ему скатерть, плотная, голубая, с яркими синими полосами, накрахмаленная так туго, что бахрома колола руки. Нравилось и то, что на синей полосе ждет его тонкостенный стакан и вместительный красивый фужер.
Выстрелили пробки, и полилась по стаканам прозрачная шипучая влага. Тамада, веселый парень с работы Николая, постучал по своему стакану вилкой — внимание, внимание, тихо, да тихо же, — уговаривали все друг друга, и встали, чтоб вместе с тамадой поздравить новобрачных, желая им совета да любви, да дружбы, да детей малых.
Петр Андреевич, не в силах уже скрыть улыбку радости, смотрел в окно — жаркий день еще сиял, но чувствовалось, что он уже медленно переламывается к прохладному вечеру.
Сейчас это будет, сейчас. Он осторожно глотнул, и холодные пузырьки обожгли рот, горло, пищевод, и все в душе мигом встрепенулось и снова опустилось на дно, только уже осторожно опустилось, и не в беспорядке, но все легло по своим местам. Он даже глаза прикрыл, чтоб вид чужого счастья не отнимал ни частицы счастья его собственного, славно как, как замечательно, лучшего состояния и не бывает, потому что в душе колкие звезды, все спокойно и все по местам.
Тамада, выпив шампанского, вдруг шарахнул в угол пустой стакан — на счастье, надо понимать, — и это вышло так лихо и неожиданно, что все засмеялись, а он, разыгрывая бесшабашного тамаду, смеясь, вытаращил глаза и истошно завопил:
— Горько! Да горько же!
И все подхватили: горько, горько да и все тут.
А молодые приняли игру, что предложил им тамада, встали они чинно, с негнущимися спинами, лица серьезные — смеются, черти, над гостями, — лишь чуть коснулись губами друг друга и так же чинно сели.
И вот-то второй тост пошел — уже за родителей, — и Петр Андреевич выпил еще шампанского, влив в него для горечи немного коньячку, это была хорошая смесь, но похуже первого глотка шампанского, конечно.
Очень нравился ему стол — рыба, яблоки, салат. От букета сирени и голубой, словно б вбирающей в себя свет, скатерти голубыми казались и пустые тарелки перед Петром Андреевичем.
И тут он сообразил, что коли тарелки стоят пустые, то их следует наполнить.
Подробно вглядевшись, он заметил, что это не просто так себе стол для украшения или чтоб было на что облокотиться, но: сверкает матово в глубоких тарелках студень под толстым серебристым налетом жира, но: смесь из красного, зеленого, белого — это салат, но: белое, желтое, коричневое — другой салат, но: зеленое, нежно-коричневое, словно чуть загорелое, голубое и белое — салат третий, но: жареная рыба в томате, и стол разламывается от еды, глаз вовсе не хватает окинуть все подробно, и вот заметил Петр Андреевич, что после второго тоста молчание на мгновение повисло, этакое раздумье — а дальше что же, долг выполнили, подарки вручили, «горько» откричали, дальше-то что же, вот откуда молчание, и вдруг сомнения кончились, и: грохот, обвал, звон тарелок о тарелки и вилок о тарелки, и звуки разрываемого мяса, клацанье зубов — не обедали ведь люди сегодня, во Дворце были, поехало дело, мычание восторга, ах, хозяйка, а рыбка-то сама рассыпается, да если ее, к примеру, под водушку, эх-ха, позвольте побеспокоить и тоже испробовать знаменитую рыбку, уж и забыли друг о друге, только самозабвенное жевание, зоба услада, это, оказывается, тертый сыр с яйцом и майонезом, попробовать-то позвольте (попробуй, голубь, попробуй, не позволь тебе, сам небось возьмешь), а что поделывают жених и невеста, какие еще жених и невеста, ах да, мы же на свадьбе, так «горько» им, «горько», но ничего не выйдет, никто не помешает (а никто и не собирается мешать, голубь, да и есть ли сила такая, чтоб помешать тебе).
И тогда Петр Андреевич потянулся за студнем и маринованной рыбой и начал их есть, чем вызвал удовольствие сидящей рядом жены своей Веры Ивановны.
Думала, верно, что загудел ее Петр Андреевич и закусывать не станет, с ним так и бывает; если хоть чуть понесет, то уж не ест ничего, но сейчас он ест, да еще как, потому что вовсе он не загудел, но просто это праздник, и нельзя обидеть себя, племянницу и гостей многочисленных, это просто души круженье, он посидит со всеми вместе, да вечерком пойдет с Верой Ивановной домой — все дела, есть ли о чем говорить.
— Ты уж больше, Петя, не неси, — тихо попросила Вера.
— Да что ты, Вера, как можно, я же вполне здоров. Что было, то прошло, и нам, как говорится, того не жаль. Весело, сама видишь.
— Так хоть поешь как следует. Студень хорош. Это Анна Васильевна постаралась. Ты знаешь, она хорошая женщина, и мы были к ней несправедливы.
— Вот видишь. Никогда не надо спешить. Лучше уж в таком деле человека переоценить. А недооценишь — потом годами расхлебывай. Брат все-таки родной.
— Так ты на студень нажимай.
И он нажимал со всеми вместе, за молодежью ему, понятное дело, было не угнаться, но он старался, надо отдать должное. И твердо верил, что все его выкрутасы, вензеля давно позади. В душе его равновесие, и кажется, что вся его жизнь была удачной, на голый стержень ее нанизывались главным образом дни счастливые и праздничные, и как же в целом жизнь ловко сложилась — позавидовать да и только.
— Ты вот рыбу маринованную попробуй.
— А как же не попробовать. И что за рыба?
— Треска. Сама делала.
— Здорово.
— Так и пробуй.
— Да уж пробую.
Он пробовал и радовался еде, но и жалел, что праздничный этот стол разваливается на глазах, вот уж как старались Анна Васильевна и Вера Ивановна, но что же поделаешь, еда поставлена, чтобы ее есть, вот ведь как.
Еще тосты были, но люди уже малость притомились, посбили жевательную прыть, вразнобой говорить начали, каждый вроде сам по себе; размякший, ублаженный человек начинает говорить первое, что диктует ему блаженная сытость, и гул вроде стоял, ничего не разобрать в этом гуле, но если со стороны кто послушает, то и скажет, что вот это и есть веселая свадьба.
Кто-то спросил (уж так, для куражу, знал, что не откажут), можно ли закурить, и разом все закурили, клубы дыма повисли над столом, и даже дым казался не едким, но вкусным, тоже веселым — другое совсем дело, когда курят не голодные и злые, но сытые и благодушные люди.
Сейчас Петр Андреевич был счастлив, и нравились ему люди, ничем не озабоченные, для праздника сейчас живущие, и чувствовал Петр Андреевич, что он как бы от себя самого уже не зависит, но он лишь частица всеобщего веселья, и, куда эту частицу понесет, туда она прибьется, и всюду ей будет хорошо и ладно.
Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью, и тут — вот так удача — рядом сидел брат Костя, и Петр Андреевич осторожным толчком локтя привлек к себе его внимание.
— Костя! Все хорошо, верно ведь?
— Да, хорошо, Петр. — Костя посмотрел на него удивленно, словно не узнавая брата.
— Вот так бы всегда, верно? Нет, ты пойми и меня — не стол такой, не хмель, но вот праздник сам по себе, а?
— Да, Петя, я рад бы, но не выходит.
— Вот-то ведь как жаль. А так-то: жизнь — каникулы, карнавал, праздник. Утром проснулся здоровым — уже спасибо. Подарок, худо ли?