Возможно, в тот момент мне действительно следовало прислушаться к его словам. Я могла предотвратить то, что случилось. Он хотел сказать мне, что нашему браку грозят перемены, а я его не поняла. Я восприняла его как нового Лео, циника-идеалиста, которым он всегда был в душе. Я представила себе, как старюсь под его проповеди, и солнце над тихим уединенным домиком высвечивает все новые мои морщины, с которыми я не борюсь, потому что меня больше занимает судьба помидорных грядок, и начала подсчитывать, сколько я смогла бы так выдержать. Ответ предсказуем. Немного.
В последующие три месяца Лео предстояло отправиться на поиски новизны. Как выяснилось девять месяцев спустя, у настигшей нас «новизны» были совершенно конкретные параметры: вес семь фунтов и девять унций.
Гейбу оставалось учиться всего два года, а Каролина только-только начала замечать мальчиков, когда мы пришли к тому, с чего начинали. Лео был в ступоре. Он не мог выдавить из себя ни слова. Это не входило в его планы на вторую пятилетку. Я, конечно, не ждала, что он проявит дикую радость, но все же меня поразило полное отсутствие эмоций на его лице.
— Но ты, же всегда хотел еще одного ребенка, — умоляющим голосом произнесла я. — Я противилась этому, считая, что двух вполне достаточно.
— Но мы не…
— Я думала, что ты мечтал о новом старте, о том, чтобы смысл жизни, наконец, прояснился.
— Я имел в виду, что мы будем более свободны, а теперь ближайшие восемнадцать лет нам предстоит провести по известному сценарию.
— Дети и полная свобода исключают друг друга, разве не так, Лео? Ты не хочешь ребенка, да?
— Нет, хочу. Джулиана, я хочу ребенка, — сказал он со всей серьезностью, нежно привлекая меня к себе. — Может, это знак того, что я должен начать все заново и не повторять ошибок…
— Ошибок? Я думала, что Гейб и Каролина — достойные примеры того, как надо воспитывать детей…
— Я хотел сказать, что этого ребенка я смогу направлять по пути истины…
Спустя несколько месяцев он подарил мне мое фото на День матери. Я плыла на пароме по озеру Мичиган, и мой живот возвышался над красным бикини. Надпись под фото гласила: «Самой дорогой и самой лучшей на свете».
Как можно было сделать такой подарок, а потом перечеркнуть все тем, что он совершил?
Сразу после того как я объявила новость, в спальню ворвался Гейб. Закрытые двери для него никогда не были препятствием.
— Гейб, — закричал Лео, освобождая меня из своих объятий и бросаясь к сыну, — ты станешь отцом! Я хотел сказать, что я стану отцом! Снова. Я имею в виду, что к тому времени, когда я стану отцом, ты уже вырастешь настолько, что и сам сможешь быть папой!
Первый раз в жизни он был прав.
Глава четвертая
Дневник гейба
Сначала я планировал этот дневник как подготовку к сочинению. Где-то пять минут. Затем меня вдруг осенило, что если бы мама узнала о том, что я хочу выбрать тему «Лео и его причуды» в качестве практического курса творческого письма, она была бы — как это помягче выразиться? — растеряна.
Мама считает виноватой себя. Конечно, она это отрицает. Она постоянно твердит мне, что если я буду ненавидеть Лео, то окажусь, в конце концов, на его месте. Она объясняет это кармическим кругом, который человек добровольно замыкает, сосредоточиваясь на негативных эмоциях. Мама умеет сохранять лицо на публике: она смелая, остроумная, сдержанная, и все без конца твердят об этом, не понимая, чего ей это стоит. Но она дитя семидесятых, как и Лео, поэтому она смешно произносит «кармический круг», с придыханием, так, словно карма — это что-то вполне реальное, хотя и невидимое глазу.
Мама хочет, чтобы я не прогонял из сердца любовь к Лео, «несмотря на его слабости». Она ведь любила бы меня, даже окажись я в тюрьме. Но это ведь совсем другое. Любая мама так поступила бы. Во-первых, я бы мог оказаться в тюрьме по уважительной причине. Например, за то, что переломал Лео ноги. Или по глупой причине. Скажем, за хранение наркотиков. В случае же с моим отцом можно было бы во время финального матча натянуть плакаты над стадионом с метровой надписью: «Лео Штейнер наплевал с высокой горы на свою жену и на своих детей, потому что у него бегали муравьи в штанах».
Я всегда читал письма мамы, как и ее дневники.
Долгое время она этого не знала, но оказалось, что она не имеет ничего против (думаю, что возмущение по поводу нарушения права на личную жизнь было слегка напускным). Познакомившись с записями в ее дневнике, я понял, к какому типу относится Лео. Он мыслил стереотипами, пытаясь выдать их за какую-то особую философию, хотя на самом деле речь шла о мыслях обычного парня, который, достигнув сорокадевятилетнего возраста, понял, что смертен. Он называл это поиском «духовной аутентичности».
Духовная аутентичность, можете себе представить?
Конечно, отца надо уважать, даже если он совершил что-нибудь глупое. Отцу ты обязан очень многим: своим прошлым, своей жизнью, наконец. Однажды он сумел с присущей юристам легкостью и изящностью стиля поставить на место абсолютно неадекватного учителя по труду, который выставил мне «двойку» за модель башни с вращающимся передним планом только за то, что я неправильно оформил библиографию. Он учил меня держать удар, бриться до того, как все обратят внимание на твою щетину, и знать слова к «Прощай, желтая мостовая» и «Офицер Крупке». Предполагается, что ты должен простить его за то, что он немного свернул с дороги, ведь он не какой-нибудь преступник или бандит, который бьет твою мать или унижает тебя, прохаживаясь по твоей спине ремнем с тяжелой бляхой, только потому, что ты не хочешь быть таким жестким парнем, как он.