…И так продолжалось до той поры, пока не вернулся из госпиталя он, Парамон Самсонович Куркин. Подошел к левадам крайних дворов, да только рот от изумления разинул. Стоят дома без окон, словно без глаз, а другие крест-накрест досками забиты, будто пластырем перехвачены. Где сады когда-то зеленели, одни пни печалятся.
Вечером собрал у себя Куркин хуторян, и порешили они создать отряд, который будет бороться со всеми, кто непрошеным гостем или ясачным татарином в хутор пожалует.
Стало спокойнее.
Попробовали однажды молодчики Улагая поживиться хлебом подовым да самогоном пшеничным, но получили по зубам. Решили казаки полковника Григорьева реквизировать строевых коней. Куркин с друзьями продержали посыльных всю ночь в темном сыром погребе, а утром, обезоруженных и безлошадных, вывели в степь, надавали тумаков и проводили с посланием к Григорьеву. В том послании было сказано, что Рогачевская республика стоит форпостом братства и справедливости на вольном Дону и никакого насилия над собой не потерпит.
Дважды за эту весну Куркина вызывал к себе верховный в Нижнечирскую. Не поехал. А в Калач к Григорьеву ездил. Выступил на митинге. Призвал и калачевцев создать свою республику и до восстановления порядка на Руси не подчиняться самовольным атаманам.
— Вот обозленные кадеты и врут про нас, — закончил Куркин. — Получается, будто мы хуже анархистов. Но это не так. Мы за справедливость. А справедливой мы считаем Советскую власть. Почему, хочешь знать? Потому, что она сказала крестьянину: бери землю, но не безобразничай на ней, а работай.
— Но почему другие казаки против? — спросил Дундич. Он все время хотел понять, что происходит вокруг, почему идут брат на брата, отец на сына, сын на отца.
— Потому, что дураки! — в сердцах воскликнул Куркин. Темные. Не понимают, что все эти паразиты — Юденичи, Колчаки да Красновы — ярмо им вытесывают.
— Так трудно сказать им про обман? — удивился Дундич.
— Не трудно, — согласился Куркин. — Но ведь их благородия каждому посулу какую-нибудь сделали. Ну, скажем, для примера, у тебя нет лошади — тебе обещают после победы две. У другого подохла корова — ему говорят: получишь стадо. Тому хату, тому сеялку, а уж землю, мол, само собой. А Советская власть, она такую демагогию не только не поощряет, но и сурово карает. Она говорит: мы даем тебе землю, фабрики, заводы, а все остальное ты создавай сам, своими руками, своим трудом. Но ты попомни мое слово, товарищ Дундич, когда казаки на своей шкуре попробуют все лакомства жизни у кадетов, они табунами к нам повалят.
Нет, не очень понял Дундич, почему многие сейчас верят белым генералам и господам, а потом перестанут верить и перейдут в Красную Армию.
— О чем задумался, товарищ Дундич? — полюбопытствовал Куркин, когда они подъехали к реке.
— Думаю. Пока они не перейдут к нам, будем их уговаривать?
— Будем бить, — чужим чугунным голосом ответил Куркин. — Так и передай Климу: Куркин, мол, обещал до последнего патрона за мост драться. Сумеешь возвернуться, приезжай. Добрый ты казак, товарищ Дундич, хоть и не с Дона.
Они пожали друг другу крепко руки. Дундич похлопал коня который нетерпеливо ступил в воду.
Операция «Монастырь»
Лишь на второй день погони отряд Дундича, кажется, напал на след банды. В неглубокой балке, склоны которой густо поросли терновником и боярышником, на лужайке было найдено несколько пустых бутылок из-под самогона, объедки дичи корки хлеба «Кто мог еще так роскошно пировать?» — думал командир отряда, внимательно разглядывая травостой, прибитый копытами.
Конный след привел бойцов к монастырю, церковные купола которого едва выглядывали из-за вековых тополей. Ворота были плотно закрыты, а за высокой каменной стеной, казалось вымерла всякая жизнь. На стук никто не откликнулся.
— Командир, дозволь махнуть через плетень? — съерничал острый на язык Князский, задирая голову. Даже стоя на седле он не доставал руками до верха забора.
Негош посмотрел на него с сожалением. Взгляд его черных глаз как бы упрекал: туда же, куда конь с копытом… Но Дундич сказал: Петро, помоги ему.
Едва рыжая голова Князского поднялась над оградой, во дворе возмущенно-испуганно, с всхлипами взметнулись женские голоса.
Открывшая калитку в массивной двери игуменья сокрушенно пристыдила бойцов: