Нет, он никогда не поймет до конца этих людей, принадлежащих к партии социальных и политических преобразовании в стране. Всей душой верноподданного монархиста он, барон, генерал-лейтенант, командующий Кавказской армией, не только ненавидит большевиков и сочувствующих им, он боится их. И потому глубоко уверен, что только физическое истребление такого противника приведет многострадальную его родину в русло спокойной, умиротворенной жизни, основанной на незыблемых принципах верности помазаннику божьему на земле.
Он подбежал к столу, окаменевшими пальцами кое-как поднял со стекла ручку, хотел наложить резолюцию на приговоре военно-полевого суда, но, вспомнив блаженные лица комитетчиков и данное им слово, вновь взглянул на стоящих перед ним.
— Я обещал одного из вас помиловать, — сказал генерал, глядя на вдруг посветлевшего Ляшенко. — Но… у меня нет оснований для снисхождения. Сами виноваты…
— Не будем мелочными, ваше превосходительство, — с той же добродушной ухмылкой произнес Журавлев. — В чем-то — мы, в чем-то — вы…
Какая наглость! Отброшенная ручка цвинькнула, точно пуля, по стеклу. Он еще, оказывается, в чем-то виноват перед этим сбродом!
— В чем именно? — теряя остатки самообладания, надменно, как у равного себе, спросил генерал.
За Журавлева ответил Шамшин:
— Безвинных на виселицу отправляете. Разве это не грех?
— А-а, — хихикнул генерал успокоенно. — Зачирикали, воробышки… Все награбленное сюда. И — слово офицера — вы свободны.
— Это у вас награбленное, а у нас свое, заработанное, — уже с вызовом сказал Шамшин, ничего хорошего и не ожидавший.
Но слова эти почему-то не обидели, не задели оголенные нервы генерала.
В дверях показался адъютант с объемистой папкой.
— Разрешите, ваше превосходительство?
— Да, да, — буркнул генерал, дотрагиваясь до откатившейся ручки. — Я как раз управился. — Он обмакнул перо, четко написал: «Утверждаю». И расписался.
Передавая папку поручику, с затаенной грустью попросил следователя:
— Не мучайте их больше. Сегодня же…
Недаром барон считал себя человеком слова, и если большего для троих не смог сделать, то в этом виноват не он, а они сами. И потому с чистой совестью генерал открыл папку оперативных сводок, доставленную адъютантом.
Утро победы
В ночь на третье января 1920 года после артиллерийской подготовки части Красной Армии начали из-за Волги наступление на Царицын.
Красноармейцы бежали по скованной молодым льдом реке, а в лицо им били хлесткая стужа и горячий пулеметный свинец. Над головой то и дело, заслоняя звезды, рвалась шрапнель, то там, то здесь вспыхивали ракеты.
Но ничто не могло остановить порыва красноармейцев. Они бежали, стреляя на ходу по темному крутому берегу, который все время огрызался пулеметными очередями и винтовочными залпами.
От артиллерийских снарядов кое-где в городе вспыхнули пожары. Яркие языки пламени освещали ближайшие дома и помогали командирам наступающих частей вести свои подразделения по нужному маршруту.
Бежавший впереди одной роты худой, высокий боец в длинной командирской шинели и островерхой буденовке несколько раз останавливался, широко открывал рот, вдыхал морозный воздух и снова устремлялся вперед. Это был Арон Кацнельсон — военный журналист. Всего три года минуло, как он ушел из гимназии в городскую большевистскую газету «Борьба». Его статьи, фельетоны, пламенные призывы к защитникам «красного Вердена», вера в победу рабочего класса сделали этого болезненного, с впалыми щеками и воспаленными глазами, юношу авторитетным не только среди журналистов, но и у рабочих, в воинских частях, где он постоянно выступал на митингах.
Прошлым летом, когда Красная Армия оставила Царицын, Арон ушел из города чуть ли не последним. Уходя, верил, что вернется.
Теперь его мечты сбывались. В числе первых он входил в родной город. Входил не только как солдат, но и как журналист. Вчера Арона вызвали в политотдел армии и сказали, чтобы он обеспечил своевременный выход газеты «Борьба» в освобожденном Царицыне.
Стремясь в город, Кацнельсон боялся не добежать до берега, где птичьими гнездами прижались к обрыву, полузарывшись в него, землянки грузчиков и сезонных рабочих… Там, за ними, притаились темные окна купеческих особняков, а еще дальше, на Московской, — городская типография. И молодой журналист больше, чем за себя, сейчас боялся за эту типографию. Цела ли она, не угодил ли в нее шальной снаряд, не взорвали ли ее врангелевцы, не разбросали ли шрифт? И где искать типографских рабочих? Их могли увести с собой белые и, страшнее всего подумать, могли расстрелять… Конечно, можно дождаться походную редакцию. Там есть и литературные сотрудники, и полиграфисты. Но когда она появится? Эти мысли не давали покоя Арону, пока он бежал по льду, то скользкому, то торосистому, но одинаково противно стонущему под тысячами ног.