Анатолий почувствовал, как кто-то ткнул ему что-то в руку. Посмотрел — конфета. «Клубничная», — прочитал он на обертке. Да ведь это наша! Именно такие конфеты он видел в магазине на Засулье. Не там ли их взяли немцы?
— А конфеты, тетя, не немецкие, а наши, — сказал. — Посмотрите.
Он вернул конфету тете Дусе и снова встал в углу.
— Неужели? И в самом деле наши канафеты. «Клуб-нич-ные»… Ты смотри-ка… А мне и в голову не пришло. Вот злодеи, как обманули!..
За окном послышался шум мотора. Анатолий выглянул.
Во двор больницы въехала немецкая легковая машина. Из нее вышли три солдата, офицер и водитель.
Санитарки и сестры разбежались по палатам и кабинетам. Анатолий с матерью, тетей Дусей и Люсей остались в вестибюле.
Водитель закрыл за офицером и солдатами дверцы, снова залез в машину. Солдаты же, держа на груди короткие тонкостволые автоматы, нацеленные на больницу, направились к дверям. За ними последовал и офицер.
— Пойдем отсюда, — подошла к Анатолию девочка в матроске, взяла его за руку и потащила к лестнице на второй этаж. — Лучше уйдем…
Анатолий посмотрел в ее большие черные глаза, полные тревоги и страха, и покорно пошел за ней.
— Откуда ты? — спросил он, когда поднялись на второй этаж.
— Я киевлянка, — ответила Люся и глянула вниз, в вестибюль, куда в это время вошли солдаты и офицер. — Я эвакуировалась в Лубны вместе с детским домом.
Офицер потребовал главного врача. Тетя Дуся пошла его звать. Главврач долго не появлялся. Офицер нетерпеливо переступал с ноги на ногу, все мрачнел. Солдаты молча стояли рядом.
Наконец пришел главный врач. Офицер сердито и пренебрежительно посмотрел на него, на ломаном русском языке сказал, что желает осмотреть больницу, и первым направился в коридор.
Заглянув в палаты на первом этаже, где были только пожилые и дети, немцы поднялись на второй. Здесь вперемежку с больными лубенцами лежали тяжело раненные красноармейцы. Солдаты подходили к каждой кровати, грубо срывали с лежавшего больного одеяло и, если под ним оказывался перебинтованный, офицер считал:
— Айн… цвай… драй… фир…
Так он пересчитал всех красноармейцев. Потом сказал, что отныне больница отвечает за бойцов: если хоть одного они не досчитаются, ее руководство, особенно главный врач, будут сурово наказаны, приговорены к расстрелу.
— Да, да, к расстрелу. Пах, пах!.. — Фашист сделал рукой красноречивый жест.
Когда машина уехала, врачи, сестры и санитарки посмотрели друг на друга: «Что будет дальше?..»
Анатолий шепнул матери, что пойдет домой, и выбежал во двор.
Ярко светило солнце, слепило глаза. Город казался таким, как и вчера, как и позавчера, как год назад! Словно ничего не изменилось. Словно не было той страшной ночи со стрельбой и грохотом, не было крика раненых: «Тащи, браток, полегоньку, я поправлюсь и еще повоюю!», не было этих наглых и жестоких гитлеровцев, ворвавшихся в больницу…
О нет, изменилось, и еще как изменилось! Только посмотри вокруг, посмотри внимательно. Какая настороженная, какая неестественная тишина залегла на безлюдных улицах города! Даже ни один листик на кленах, посаженных вдоль мостовой, не шелохнется, словно прислушивается к чему-то неизвестному и потому страшному.
Неподалеку от своего дома, на пересечении двух улиц, Анатолий остановился от неожиданности. Гитлеровский солдат, пристроив к мотоциклу электрическую машинку, стриг мальчугана. Рядом стояло несколько уже постриженных детишек, остальные малыши ожидали очереди. Немец выполнял свою работу с видимой гордостью и удовольствием, он похлопывал ладонью по стриженой голове мальчугана и кричал, широко растягивая рот:
— Гут! Гут! Карош! Давай другой! Немецка порядок и культура… Карош!..
Цокала машинка, летели в пыль детские чубы. А на дороге стоял офицер с кинокамерой и снимал уличную сцену.
Пораженный увиденным, Анатолий не мог двинуться с места.
Солдат заметил его и махнул рукой:
— Гут! Карош! Давай, давай. Битте! Без деньги.
Анатолий содрогнулся, торопливо пошел дальше.
На фасадной стене своего дома увидел белый лист бумаги. Немецкое объявление:
Ваш город освобожден от комиссаров и большевиков.
С сегодняшнего дня в городе устанавливается комендантский час. Всем жителям запрещается выходить на улицу от 18 до 5 часов по немецкому времени. Нарушители этого приказа будут расстреляны.