Борис настолько был поражен, что даже забыл поздороваться.
Слегка улыбнувшись, дядя Павел сказал:
— Ну, садись, племянничек, рассказывай, как поживаешь.
— А чего рассказывать? Сами знаете не хуже меня… Вы когда вернулись?
— Вчера вечером.
— Значит, уже вам все известно… Где же вы были?
— Где только не был, — ответил негромко дядя. — И в бурьяне прятался, и в лагерях для военнопленных был… в Кировограде, в Кременчуге… А тут еще болезнь прицепилась… Уже думал, что будете поминать меня как почившего раба божьего. Так нет, приполз, как видишь, домой. Пришло распоряжение отпустить из лагерей местных железнодорожников. Собираются, говорят, гитлеровцы наладить движение…
— Собираются, — подтвердил Борис. — Уже кое-кого потащили в депо. А Курыш сам побежал — назначили начальником. Выслуживается, гад, кричит на всех, угрожает… Советскую власть ругает, а хвалит немецкую.
— Слыхал, слыхал…
— Почему никто не придушит его? Вот если я…
— О, ты герой!.. Я о тебе уже кое-что слыхал. Ты, оказывается, нашего поля ягода… Похвально, похвально…
Вошла тетя Мария, принесла в мисочке манной каши.
— Племянничек пришел! Ну, как там мать?.. Встретила ее на улице, жаловалась, что не слушаешься, целыми днями где-то пропадаешь. Поберегись, скрутят немцы тебе шею!..
Борис недовольно, как норовистый жеребенок, крутанул головой, встал: дома порядком надоели нравоучения, и здесь…
— Не обижайся, мы не враги тебе, — сказала тетя. — Садись, посиди. Пока дядя поест, пока поговорите немного, я и блинчиков испеку. Может, и Тома придет. Совсем отбилась от дому. Все куда-то ходит, где-то они собираются. Что еще надумали?.. Ох, боюсь я за вас, дети!.. На, возьми, Павел, — и подала дяде в кровать миску. — Чтоб всю кашу съел, она жидкая, слышишь?
Смотрел Борис на дядю и никак не мог привыкнуть к нему. Совсем не похож на того, прежнего. Даже карие глаза и те изменились, стали тревожными, настороженными. Руки дрожат. Мисочку держит возле самого подбородка, чтоб не разлить с ложки кашу.
Как попросила тетя, так и сделал дядя Павел — всю кашу съел и, вытерев ладонью рот, сказал:
— Ты, Борис, и в самом деле не обижайся на мать и на тетю. Мы, мужчины, народ горячий: чуть что не по-нашему — сразу грудь колесом, кулаки наготове и ну доказывать свою правду. Только не всегда можно так правоту доказать.
Борис заерзал на стуле.
— Не кипятись, выслушай меня до конца. Не подумай, что я вообще против кулаков. Если надо пустить их в ход, чего ж… Конечно, с фашистами не разговаривают, не спорят. Их надо просто уничтожать, а то они тебя уничтожат. И еще знаю, что нет такой силы, которая удержала бы от борьбы с врагами наш народ и таких, как ты. При этом нельзя забывать: фашисты хитрые, а мы должны быть еще хитрее. Хитрости врага противопоставь собственную хитрость. Не лезь на рожон, обойди стороной и стукни по затылку, когда он этого совсем не ждет… Понял? Вот такое наше дело, сынок…
Тетя Мария принесла пахучие, жаренные на подсолнечном масле блины, поставила на стол перед Борисом.
— Ешь. Это последние. Кончилась мука.
— Берите и вы, — пододвинул Борис тарелку поближе к дяде.
— Угощайся, угощайся. Мне нельзя сейчас. Диета.
Борис набегался за целый день и так проголодался, что не заставил долго себя упрашивать, быстро поел румяные блины. С завистью поглядывал на него дядя Павел.
А потом они долго еще разговаривали, и, только когда наступил вечер, тетя выпроводила Бориса домой.
…За ним пришли днем.
Грубо толкнув дверь сапогом, толстый низенький гитлеровец в полевой каске переступил порог, навел на Павла Гайдая автомат.
— Hände hoch!
Гайдай поднялся с кровати, на которой лежал не вставая вот уже целую неделю. Худой, измученный дизентерией и лагерным режимом, он едва держался на ногах. Белые подштанники и нижняя рубашка висели на нем, как на жерди. Руки не слушались, дрожали.
— Партисан? — недоверчиво посмотрел гитлеровец на полицая, стоявшего у двери. — Диверсант?
— Коммунист, — сказал полицай. — И кривоносовец.
Что такое кривоносовец, фашист не знал, но решил для себя, что это, наверное, весьма опасно.
— Большевик! Комиссар! Где твой штаб? Где партисан?..
Прибежала жена Гайдая, всплеснула руками.
— Что вы делаете? Разве не видите, он больной, он и стоять не может…
Подошла, взяла мужа под руки, осторожно усадила на стул.
Полицай вытолкнул женщину на кухню, начал обыскивать комнату. Чего ему надо?
Павел Гайдай сидел, положив на колени похудевшие до синевы руки, смотрел безучастными глазами и думал. Думал, кто же мог выдать его оккупантам…