Вольф медленно поднялся и направился к окну, занавешенному белой шторой, позвал Бориса:
— Подойди-ка сюда!
Борис подошел.
Следователь потянул за шнур, и штора поползла вверх.
— Видишь? — следователь показал головой за окно.
Во дворе перед самым окном зловеще торчала свежевыструганная виселица. С перекладины свисала петля.
— Видишь? — тихо повторил следователь. — Это приготовлено лично для тебя… Не веришь? Подойди поближе, посмотри, вот и клеймо на столбе: «Борис Гайдай, диверсант и бандит. Каждому, кто пойдет его дорогой, будет то же самое». Так что, парень, сегодня заканчивается твой земной путь… Отправишься туда, откуда уже никто не возвращается… Сознайся наконец, назови своих руководителей, и я прикажу разобрать виселицу…
Борис посмотрел на виселицу, на фанерную доску, на которой написана большими черными буквами его фамилия, и отвернулся.
— Что же ты молчишь? Почему не спасаешь себя? — уставился на него колючим глазом Вольф. — У тех, кто тебя обманул, кто толкнул в пекло зла, жестокие души и злые сердца. Прокляни их, и я сейчас же отпущу тебя, ты выйдешь на улицу, пойдешь домой, где столько дней и ночей тебя ожидает мать… Сознайся, кто твои наставники!..
— Я все сказал, — твердо произнес Борис. — Наставников не было.
— Это твое последнее слово? Ты все обдумал?
— Все.
Белая штора ползет вниз, закрывая светлый квадрат, в котором виднеется, словно на экране, зловещий призрак смерти — виселица…
Сталинград!
Это слово гитлеровцы сначала произносили громко, весело — там их армия продвигалась вперед, брала какие-то руины, бывшие некогда жилыми зданиями и театрами, корпусами заводов и фабрик… Потом, когда огромная армия фон Паулюса застряла в тех развалинах, когда она уже не могла продвинуться ни на шаг, это слово стали произносить с тревогой. И вот под Сталинградом Красная Армия окружила армию Паулюса… Фашисты заговорили о городе над Волгой шепотом…
Один за другим через Лубны шли эшелоны на восток, к Сталинграду. Сталинградская битва требовала подкрепления. Гитлер объявлял мобилизацию за мобилизацией.
Стало совсем опасно выходить на улицу, на базар и вообще в город — всех хватали, заносили в реестр и отправляли в Германию.
Анатолий Буценко снова попал за высокий забор биржи труда, его снова бросили в вагон и отправили в неволю, но он бежал и на этот раз. Когда вернулся, сказал и Ивану и Борису:
— Надо искать выхода. Заберут, как цыплят, и упрячут в какую-то шахту или на завод, откуда уже не вырвешься.
— Надо устраиваться на работу, — заявил Иван. Кто работает, тех в Германию не берут.
— В депо! — предложил Борис. — В депо у меня много знакомых.
На следующий день вечером все собрались у тети Марии. Грусть и горе поселились в ее опустевшей квартире. Две смерти подряд — слишком много для одного сердца. Тетя Мария почернела, сгорбилась, голос у нее стал слабый, безразличный… Пригласила ребят сесть, а сама подошла к окну и замерла. Ни проклятий, ни стона, ни плача. Само немое горе.
Вскоре пришел Нестор Малий и его постоянный помощник на паровозе Петр Миронченко.
— Люблю дисциплинированных, — сказал Малий и поздоровался с каждым за руку. — Или, как говорит Карл Клоц, — аккуратных.
Все уселись на стульях. Тетя Мария вышла из комнаты, тихо притворила за собой дверь. Нестор Малий закурил, помолчал. Наконец промолвил:
— Даже не знаю, что и сказать, ребята, но с одним из вас пока что дело не выгорает.
— Почему? — спросил Анатолий.
— А потому, что берут только двоих. Просил Курыша за всех, а он — нет. «Не дозволено, — заладил. — Пан Клоц согласен принять двоих». Даже сумка с махоркой не помогла…
— Курыш — это такая собака, что без разрешения Клоца и вздохнуть не посмеет, — сердито процедил сквозь зубы Петр Миронченко. — До того, негодяй, выслуживается перед врагами, даже голос своего хозяина копирует, подвывает ему, как собака…
— Нам сначала хотя бы двоих устроить, а потом как-нибудь и третьего постараемся… Москва не сразу строилась…
— Тогда пускай они устраиваются, — тяжело вздохнул Борис, — а я подожду.
— Чего ж так? — поинтересовался Малий.
— Они постарше, их скорее заберут в Германию. Меня пока не трогают.