«Съел».
«Не баловался, стекла у соседей не бил?»
«Нет, мама».
«Все хорошо, значит?»
«Все хорошо, вот посмотри…»
Он водил по комнате, они заходили в коридорчик. Все стояло и лежало на месте. Вот только зеленая чашка исчезла. Мать заметила это сразу, как только заглянула в посудный шкафчик.
«Возьми, сынок, зеленую чашку и дай мне напиться».
Толя долго и упрямо искал зеленую чашку. Матери надоело ждать, она подошла к плите, раскрыла дверцы. В золе лежат зеленые черепки.
«Она сама разбилась», — оправдывается Толя.
«Конечно, сама. А еще что само разбилось?»
«Ничего, ничегошеньки!»
Только после этого мать доставала из кошелки какой-то гостинец, устало присаживалась на стул и говорила:
«Слава богу, что так. Устала я, сынок…»
Вот она, мать, перед ним. Ровно дышит, спокойна и немного сурова. Только пальцы, разъеденные мылом и содой, почему-то шевелятся. Может, они и во сне стирают белье…
Пробили настенные часы, Анатолий вздрогнул. Пора. Ведь настало сегодня.
Как можно тише вышел в коридорчик и вдруг услышал сонный голос матери:
— Ты хотел что-то сказать?
— Нет, мама… Спите! Я пошел!
И осторожно прикрыл дверь…
И все-таки запоздал. В депо уже полно рабочих и немцев-администраторов. Ребята встретили его молча. Кивнули головами и снова принялись обтирать и без того блестящие рычаги, диски. Чего они? Неужели случилось что-то непредвиденное?
Как только Курыш отошел (не мог, гад, успокоиться, пока не записал эти две минуты опоздания), сразу спросил их.
Первым ответил Борис:
— Плохо спалось, кости ныли… Наверное, на дождь…
Ребята рассмеялись. Так всегда говорил Борису дед, семидесятилетний Ефим.
— Сон видел, — сказал Иван. — Будто иду я в степи, а навстречу — или овца, или пес лохматый, или упырь… Рассмотрел — наш Колодка…
И снова ребята смеются, хохочут громко, словно они только что возвратились с гулянья на лугу и теперь рассказывают друг другу веселые приключения.
Паровоз нависает над ребятами богатырским чревом, маслянистым, блестящим, тяжелым и теплым. Стоит послушный и покорный, как натруженная крестьянская лошадь. Можешь лазить под ним, трогать руками какие угодно детали, можешь забраться в топку и там погреться, можешь похлопать его по сверкающим, как ртуть, ободьям больших колес. Это пока он на отдыхе, пока не дышит адским огнем. Но стоит бросить в его нутро уголь, поддать пару, — тогда берегись! Паровоз становится похожим на дикого лихого коня. Как распустит свою черную гриву, как загудит на всю степь, аж трава поляжет. Страсть какая сила заключена в его могучем теле!..
Сколько угодно может Анатолий думать о паровозе, автомобиле, корабле, самолете, думать и гордиться их создателями. Но думать мешает Курыш. Жилистая, юркая и пронырливая тварь… Бегает возле Клоца, лепечет каким-то диким языком:
— Я люблю Германию! Германия — колоссаль! Фон Паулюс — колоссаль! Сталинград — то есть Верден!..
Клоц смеется. Открыто смеется, вглядываясь в лицо предателя. Насмехается, сверкая огромными, как у совы, глазами с белыми ресницами.
— Ты, Курыш, русский Курыш, украинский Курыш или немецкий Курыш?..
Ага, Курыш… Вот о ком надо подумать… Этот даже домой обедать не ходит. Все идут, а он остается. Выслуживается, старается… В депо работает много железнодорожников — заставили оккупанты, да и голод, как говорится, выгонит на холод, надо и самому что-то есть, и семью прокормить. Только все они работают спустя рукава, а иногда, где только можно, и вредят оккупантам… Не такой Курыш. Он продался фашистам душой и телом.
Курыш не только следит за работой и заставляет советских людей гнуть спину на врага, он все вынюхивает, следит за каждым человеком в депо и обо всех доносит полиции. Один за другим исчезли из депо так называемые «горячие головы»… Заберутся, бывало, железнодорожники в теплую топку паровоза, сядут там, закурят или начнут играть в карты, разговаривают… А здесь, откуда ни возьмись, Курыш. Лазит под паровозами, все замечает, не дает покою. Однажды встретил его молодой слесарь Яков и тихо сказал: «Долазишься, собака…» Курыш даже глазом не моргнул, словно ничего не слышал. На следующий день Якова схватили полицаи, и больше его в депо не видели…
Кто-то положил Курышу на крыльцо записку. «Смотри, Курыш, а то сгоришь!» О, как он смотрел! Говорили, Курыш боялся ходить ночью. Старый забор повалил, поставил высокий, чтоб никто не мог и заглянуть во двор. К новым воротам и ставням приделал штанги из дюймового железа. По двору носилась злая овчарка. Стоило кому-нибудь пройти мимо двора, как овчарка уже летела к воротам, грызла доски… И все-таки кому-то удалось пробраться во двор, подсыпать чего-то корове, и она сдохла… Молодцы те, которые так сделали, но они поступили бы куда лучше, если бы отравили не корову, а самого хозяина. Тогда не было б ребятам хлопот с хитрым немецким прихвостнем.