«Тут есть фонтан, вода в котором то появляется, то иссякает. В парке повсюду расставлены мраморные скамьи, на которых, устав от ходьбы, отдыхают, как в спальне. Около скамей фонтанчики. По всему ипподрому журчат ручьи, текущие туда, куда их направила рука садовника; они поливают то одну часть парка, то другую, а иногда весь парк целиком».
Как тут не вспомнить о Лукреции, говорящем о счастье разлечься на «цветочном ковре» с друзьями возле веселого ручейка «под сенью могучего древа»?! Постепенно эти обширные парки оказываются в окружении интеллектуальной, религиозной и почти философской ауры. Сад становится естественной демонстрацией своего желания наслаждаться бытием. Но это не только театр для наслаждения, но также элемент престижа. Загородные сады испытали на себе влияние великолепных царских резиденций греческих городов. Римскому народу, завоевавшему другие народы, приходится культивировать садоводческое искусство, признаваемое первым проявлением умения жить в роскоши. Вилла, которую приказал построить император Адриан в Тибуре, является самым ярким тому примером. Так как император много путешествовал, он хотел сохранить на своей вилле воспоминания о тех странах, которые ему больше всего нравились. Здесь были Ликей, Академия, Пританей, Каноп, Пойкиль, Темпейская долина[93] и даже Аид в миниатюре. Чтобы соединить эти места, расположенные довольно далеко друг от друга, были устроены особые ходы или криптопортики. Некоторые археологи считают, что вилла занимала пространство в 10 километров. Мрамор там использовали так щедро, что и до сих пор вся почва покрыта им. Трудно представить себе совокупность зданий более роскошных и более разнообразных и пестрых: они представляют собой невероятную смесь портиков, перистилий и других построек всяких форм и размеров. Купола больших залов, круглые своды экседр чередуются с треугольными фронтонами храмов, а над крышами высятся башни и террасы, осененные виноградными беседками. В императорском доме находились бани, библиотека, два алькова, в каждом из которых находилось ложе для отдыха: одно, ориентированное на запад, принимало утреннее солнце; второе, ориентированное на восток, принимало солнце послеполуденное… Кроме того, на вилле были одеон[94] и два театра: один для представления греческих пьес, другой — для латинских, площадка для гимнастических упражнений, библиотека и зал для публичных чтений. Все эти здания утопали в цветущей растительности.
Важная роль в наслаждениях, культивируемых на этих роскошных виллах, была отведена животным. Павлины, голуби, куропатки, фазаны, утки и даже попугаи оживляли рощи своим щебетом и криками. Некоторые богатые собственники строили вольеры, как, например, Лукулл, этот утонченный гурман, который приказал устроить на своей вилле в Тускулуме обеденный зал в центре вольеры, «где мог вкушать изысканные блюда и одновременно любоваться не только жареными и разложенными на блюде дроздами, но и другими, сидящими и летающими по клетке». Другие устраивали у себя на вилле обширные загоны, где выпускали на свободу животных. Так, Гортензий Квинт на своей вилле около Лаврента имел заповедник площадью более 12 гектаров. Там находилась беседка, предназначенная для приема пищи. По требованию хозяина раб играл на трубе, и гостей тут же окружали олени, кабаны и другие копытные… Некоторые собственники занимались выращиванием рыбы в садках, особенно на виллах на берегу моря. Бассейны достигали иногда невероятных размеров и были снабжены шлюзами, подземными галереями, позволявшими обновлять морскую воду и в то же время не давать потоку воды унести рыбу в открытое море. Так было на вилле Лукулла в Павсилиппе. При Империи страсть к рыбоводству увеличивается. Теперь разводят усача, мурену, султанку. Некоторые дают своим рыбам имена и приставляют к ним специального раба, способного распознать каждую отдельную рыбу. Антония, жена Друза и невестка императора Тиберия, особо нежила свою любимую мурену. Она даже надевала на нее ушные подвески, собирая множество любопытных.
Но чаще богатые собственники вилл искали более тихих удовольствий. Обрести самого себя в уединении, посвященном размышлениям, а также вкушать истинную гармонию природы — таковы были наслаждения, получаемые от пребывания в сельской местности. Плиний бежал из шумного Рима:
«Удивительно, как в Риме каждый день занят или кажется занятым; если же собрать вместе много таких дней — окажется, ничего ты не делал. Спроси любого: „Что ты сегодня делал?“ — он ответит: „Присутствовал на празднике совершеннолетия, был на сговоре или на свадьбе. Один просил меня подписать завещание, другой защищать его в суде, третий прийти на совет“ Все это было нужно в тот день, когда ты был этим занят, но это же самое, если подумаешь, что занимался этим изо дня в день, покажется бессмыслицей, особенно если ты уедешь из города. И тогда вспомнишь: „Сколько дней потратил я на пустяки!“
Так бывает со мной, когда я в своем Лаврентийском поместии что-то читаю или пишу, или даже уделяю время на уход за телом: оно ведь поддерживает душу. Я и не слушаю и не говорю того, в чем пришлось бы потом каяться; никто у меня никого не злословит; никого я не браню, разве что себя за плохую работу; ни надежда, ни страх меня не тревожат, никакие слухи не беспокоят; я разговариваю только с собой и книжками. О правильная, чистая жизнь, о сладостный, честный досуг, который прекраснее всякого дела! Море, берег, настоящий уединенный храм муз, сколько вы мне открыли, сколько продиктовали!»[95]
Эта радость жизни в деревне была знакома и Цицерону. При малейшем удобном случае он уезжал из Рима, чтобы отправиться на одну из своих вилл. Разумеется, как деловой человек он не мог надолго покидать Рим. Но он всегда испытывал глубокое счастье, оказываясь на природе. В письмах, адресованных своему другу Аттику или своей семье, он говорил об этом. Выросший в деревне, он сохранил любовь к земле и природе. Здесь он вспоминал двух бившихся друг с другом петухов, там маленьких утят, спешивших по воде на зов матери. Он прославляет красоту виноградника, краснеющего и золотящегося под лучами солнца, или зеленые колосья, желтеющие, чтобы стать пшеницей, или бесконечное разнообразие полевых цветов, над которыми жужжат пчелы. Его дом в Арпинуме, больше чем другие, служил для него мирным прибежищем: здесь, на берегу рек, среди лесов он вновь возвращался в детство, узнавая ту тополиную аллею, где он и его брат Квинт часто бегали наперегонки. Он любит Арпинум: «Здесь я обретаю непонятное мне очарование, трогающее сердце». Это очарование — очарование полей, виноградников, фруктовых садов, рощ, ручьев, больших деревьев, хранящих секреты его детства. На другой его вилле в Формии атмосфера была совершенно иной; там он чувствовал себя важной римской персоной. Иногда подобная значительность разжигала его тщеславие, иногда давила, когда болтливые соседи досаждали ему своими деревенскими историями: «Их поля, дома, состояние — вот их единственная забота». Если же он хотел поработать, то отправлялся в Антинум. Впрочем, и там было очень красиво. «Всякий повод хорош для меня, чтобы ничего не делать». Слишком синее море, слишком красивые сады Антинума так и манили к праздности. По утрам он любил прочесть несколько страниц из какой-нибудь книги своей великолепной библиотеки. Этой библиотекой Цицерон очень гордился: она была не только прекрасно оснащена, но и великолепно украшена; «говорят, что мой дом имеет душу», — говорил он об этой комнате. Временами, поддавшись зову моря, великий оратор, надев широкополую шляпу, отправлялся поплавать на лодке с несколькими рыбаками. Ему нравилось считать волны. А великий Сципион получал удовольствие, возводя песочные замки с детьми. Но Цицерон страдал морской болезнью, и потому для рыбалки требовался полный штиль. На своих виллах в Кампании он любил наслаждаться созерцанием пейзажа. Иногда, едва вставало солнце, он отправлялся на маленьких носилках на побережье Неаполитанского залива. Он прогуливался по берегу, глядя на полет птиц в небе, а если приступал к диктовке новой книги, то старался устроиться перед большим оконным проемом, где ему было достаточно поднять голову, чтобы увидеть маленькие лодки, танцевавшие на освещенной солнцем морской глади. А сколько часов было проведено им с друзьями в бесконечных беседах под сенью пиний! Чтобы поужинать у кого-нибудь из друзей, следовало известить его об этом короткой запиской и отправляться на лодке провести приятный вечер в теплой компании. В Тускулуме наслаждение было более интеллектуальным: здесь климат менее располагал к безделью. Здесь Цицерон часто вставал еще до наступления дня, чтобы написать несколько писем при свете маленькой деревянной висячей лампы, дорогой его сердцу, потому что она была подарком брата. Днем основным занятием являлись чтение и дискуссия. Цицерон приказал устроить в саду два гимнасия, которые назвал Лицей и Академия в память о своем обучении в Афинах в юности. Там он принимал своих друзей, вел с ними жаркие политические и философские споры и наслаждался великолепным видом на долину. Воздух был напоен ароматом фиалок… Так текли счастливые и мирные дни, о которых мы читаем в его письмах, дающих нам образ утонченного и благостного наслаждения, далекого от ажиотажа большого города.
93