История сохранила для нас несколько примеров подобного благородства среди куртизанок и в жизни. Такова Гиспала, вольноотпущенница, о которой пишет Тит Ливий: «Она была достойна большего, чем профессия, к которой привело ее рабство, но которой она занималась и после освобождения, чтобы помочь себе в нужде». Гиспала влюбилась в одного молодого человека по имени Абуций, и они стали встречаться. У молодого человека не было денег, и Гиспала у него их не просила. Однако Абуция ожидало посвящение в мистерии Вакха. Этот культ, появившийся в Риме не так давно, был известен Гиспале, сопровождавшей на нем свою прежнюю хозяйку. Она знала все ужасы инициации и понимала, что ее возлюбленный может погибнуть. Несмотря на опасность, грозившую ей самой, Гиспала предпочла все рассказать консулу и спасла Абуция. Ее разоблачения положили начало знаменитому делу о вакханалиях 186 года до н. э.
Подобные примеры показывают, что в области чувств между эпохой Плавта и эпохой Теренция произошли значительные изменения. Так что и среди прогнившего и бесчеловечного мира проституции распускались иногда чистые и бескорыстные чувства.
Несомненно, проституция представляет весьма неприглядный аспект плотских наслаждений в Риме. Но вот вопрос: является ли она более привлекательной в наше время?
Эстетические и интеллектуальные наслаждения
Жизнь римлянина состояла из множества самых разнообразных наслаждений. По большей части это были наслаждения, так сказать, материального свойства. Красноречие, чтение или сочинительство для большинства не являлись необходимостью, и тем не менее интеллектуальная деятельность вполне вписывалась в рамки римского «умения жить». Хотя чаще всего это было не стремление к более глубокому познанию себя самого и жизни вообще, а желание блеснуть своими интеллектуальными способностями в глазах других. Истинное же эстетическое и интеллектуальное наслаждение, похоже, предназначалось только для элиты.
Как правило, подлинная любовь к произведениям искусства не рождается вместе с цивилизацией. Народ должен сперва увериться в собственной состоятельности, повысить уровень своего благосостояния, чтобы выработать в себе вкус и знания в области искусства и чтобы появилось время, необходимое для этого занятия. Это не означает, что в юной цивилизации отсутствует искусство как таковое. Часто оно выражается в различных религиозных проявлениях, но не осознается как собственно искусство. Со времен самой ранней Античности Рим располагал художниками и ремесленниками, особенно ювелирами, создававшими под влиянием этрусков многочисленные предметы, от которых сохранилось лишь несколько экземпляров, например «фибула Маниоса» — золотая брошь, на которой выгравирована первая надпись на латыни. Но, как отмечает Плутарх в жизнеописании Нумы, ювелиры, литейщики и гончары являются «ремесленниками», но не художниками[147].
Затем в Рим проникает эллинистическая культура. Завоевание юга Италии, Греции, а затем и Востока имело своим следствием появление в Риме сказочных богатств, к которым римляне вряд ли были готовы. Рим стал хозяином средиземноморского мира. Сюда начинают съезжаться многочисленные иностранные художники, чья продукция за несколько десятилетий развивает неумеренную страсть к художественным произведениям — по крайней мере, в зажиточных слоях населения. Рим открывает для себя искусство. Но могли ли римляне за столь малый срок приобрести настоящий художественный вкус и ощутить при виде этих шедевров иное наслаждение, кроме гордости от того, что у них в домах стоят великолепные вещи, подобные тем, что стояли во дворцах покоренных ими царей? Многие тексты дают нам ответ на этот вопрос, о котором, впрочем, нетрудно догадаться.
Одним из первых событий, познакомивших римлян с эллинским искусством, стало взятие Сиракуз в 212 году до н. э. Военачальник Марцелл вывез из Сиракуз «большую часть самых прекрасных украшений этого города, желая показать их во время триумфального шествия и сделать частью убранства Рима. Ведь до той поры Рим не имел и не знал ничего красивого, в нем не было ничего привлекательного, утонченного, радующего взор», — писал Плутарх[148].
Первым намерением Марцелла было возвеличить себя с помощью великолепного триумфального шествия. Однако «Марцелла обвиняли в том, что, проведя по городу в своем триумфальном шествии не только пленных людей, но и пленных богов, он сделал Рим предметом общей ненависти, а также в том, что народ привыкший лишь воевать да возделывать поля, не знакомый ни с роскошью, ни с праздностью, он превратил в бездельников и болтунов, тонко рассуждающих о художествах и художниках и убивающих на это большую часть дня». Сам же Марцелл без ложной скромности заявлял, что «научил невежественных римлян ценить замечательные красоты Эллады и восхищаться ими»[149]. В самом деле, если верить Плинию, познания соотечественников Марцелла в этой области оставались еще туманными. Если некоторые умели отличать живопись и определять ее автора по манере, другие из-за своего незнания и наивности попадали в забавные ситуации. Так, один римский военачальник в 146 году до н. э. продал с торгов в Коринфе украденные им картины за бесценок, даже не подозревая об их истинной ценности. А ведь царь Пергама Аттал, человек знающий, предлагал за них 600 тысяч динариев (цена стада в десять тысяч быков!)[150] Очевидно, «уроки» Марцелла не нашли в нем никакого отклика.
Начиная со II века до н. э. приток произведений искусства в Рим усиливается. Местное изготовление статуй из дерева и терракоты для храмов прекращается: вместо этого в них помещают скульптуры и живопись, привезенные с Востока. После завоевания Малой Азии в Рим привозят добычу на общую сумму 18 миллионов динариев в виде золотых и серебряных изделий, ваз из драгоценных металлов, статуй (всего 134 статуи) и т. п. Храм Аполлона на Марсовом поле превращается в настоящий музей, в котором представлены работы самых знаменитых мастеров Родоса, Греции, Азии. Очень скоро подобные шедевры начинают украшать не только храмы или публичные здания, но и частные дома. На свет появляется новый тип римлянина — частный коллекционер. Рим охватывает настоящее безумие: каждый мечтает поставить у себя в атриуме или перистиле ту или иную статую, что способствует развитию «производства копий», удовлетворяющего потребности богатых собственников. Страсть к собирательству часто толкает коллекционеров на заказ сразу двух копий одной и той же статуи, сделанных так, что вторая является зеркальным отражением первой. Это позволяет располагать их в противоположных углах сада. Искусство внезапно становится социальным феноменом: оно лучше всего прочего свидетельствует о положении хозяина дома в обществе.