При прикосновении к древнерусским текстам представление о том, что принятие христианства в конце X века означало войну с народной традицией, разлетается в прах. Русь для древнерусских книжников первична, принятое от греков православие и пришедшая с ним из Византии и от южных славян книжность — вторая по значению ценность, смысл которой состоит в развитии и украшении Руси. «Слово о законе и благодати» первого русского митрополита Илариона, обращенное к Ярославу Мудрому в середине XI века, стало краеугольным камнем русского православия и национальной исторической концепции. Эта концепция соединила христианство, которое русские приняли позже многих народов, и династическую легенду «призванных» князей с гордостью за Русскую землю и верой в ее великую миссию. Выступив со «Словом» в храме Софии Киевской, Иларион с помощью авторитета Священного Писания доказал, что для новой веры потребны новые люди: они превзойдут старые народы в служении Богу, который не зря «спас и в разум истинный привел» россиян. Предрекая русскому народу великую миссию, митрополит восславил Владимира — наследника великих князей, которые «не в худой и не в неведомой земле владычествовали, но в Русской, которая ведома и слышима во все концы земли». Не греки крестили Русь, но славный Владимир, не уступающий равноапостольному императору Константину Великому. «Только от благого помысла и остроумия» принял христианство могучий князь, открыв новую страницу истории, на которой русские являются «новыми людьми», избранным Богом народом.
Прославленный летописцами наравне с Владимиром Святым и даже более его, Ярослав Мудрый с полным правом бросил вызов церковному господству Византии, поставив в митрополиты русского священника вместо греческих монахов, проводивших политику приобщения варваров к империи. Ярослав в корне изменил ситуацию, когда при его поддержке Антоний Любечанин положил начало русскому монашеству. В основанном Антонием Киево-Печерском монастыре в начале XII века была создана «Повесть временных лет» — свод летописей до 1110 года, ставший основой почти всех последующих сводов. Составитель «Повести» (до последнего времени полагали, что это был монах Нестор, написавший Житие Феодосия Печерского) дополнил начальную летопись сведениями о разных народах из славянского перевода византийской Хроники Георгия Амартола, указав место славян и русских среди потомков Ноя и описав византийский поход русских князей Аскольда и Дира, невзирая на то, что они не были Рюриковичами. Славянский перевод дал ему основание изложить библейские события от Сотворения мира, а перевод Жития Василия Нового — сведения о походе на Царьград князя Игоря. В рассказе об одолевшем Византию Вещем Олеге монах-летописец припомнил даже предсказавшего его смерть языческого волхва. Летопись славила русских князей и воинов, совершавших лихие набеги на христианскую империю, скорбя о поражениях язычников и превознося правоту сражавшего «греков» Святослава не меньше, чем хитроумие его крещеной матери Ольги, поставившей на место заносчивого императора. Святослав, воитель за еще языческую Русь, с любовью описан как воплощение воинской славы: «Не посрамим земли Русские, но ляжем костьми, мертвые бо срама не имам!» — восклицает он, сражаясь хоть и в бесполезном для Руси походе, но исключительно с внешними врагами. Составитель «Повести» с гордостью привел заключенные в результате походов Олега и Игоря договоры Руси с Византией, жития построившей государство Ольги и успешно воевавшего с греками Владимира, только что канонизированных русским духовенством.
Взгляд на историю с позиции единого Русского государства породил резкое осуждение князей, вступавших в союз с иноземцами в раздиравших Русь усобицах. Уже «Повесть», доработанная в 1116 году игуменом Киевского Выдубицкого монастыря Сильвестром, с огромной убедительностью (фактами страшных разорений при усобицах и блистательных побед при единстве) мотивировала призыв к князьям жить между собой в мире и вместе защищать страну от врагов — так, как будто она не разделена на множество самостоятельных, даже враждебных княжеств. Осуждение княжеской идеи, что «это мое, и это тоже мое», утверждение единства Руси во враждебном мире странно звучали в условиях реального разделения страны, в феодальной Европе, когда русские князья часто ощущали себя «братьями» между собой не более, чем с половецкими ханами, польскими герцогами и венгерскими королями. Призыв лучше погибнуть, как святые Борис и Глеб, чем сразиться за власть с соперниками, выглядел совсем утопично. Тем не менее летописцы, при усилении раздробленности занимавшие всё более частные политические позиции в описании современных событий, упорно хранили общее ядро русской истории, переписывая в начале своих текстов «Повесть временных лет» и продолжавшие ее своды. «Зачем губим Русскую землю?» — звучал вопрос в Лаврентьевской летописи (рукопись 1377 года), включившей после «Повести» Владимиро-Суздальское летописание XII–XIII веков, и в Ипатьевской летописи (список XV века), где «Повесть» продолжили летописи Киевская (XII век) и Галицко-Волынская (XIII век). Замечательной особенностью последней, столетия продолжавшейся лихими галицкими воинами и гражданами, было огромное внимание к людям, их характерам и драмам. Здесь мы видим любовь, которая может заставить князя бросить престол, здесь помещен рассказ о половецком певце, воскликнувшем, получив с родины траву «евшан»: «Да луче есть на своей земле костью лечи, и нели на чюже славну быти!»