— Voulez-vous, prince, que j'étouffe[11]?
С этими словами он встал из-за стола и удалился тотчас из дворца. На другой день он подал в отставку и оставил службу навсегда»{17}.
За «расстегнутый ворот» могло последовать и более суровое наказание: «Кауфман, сын генерала, командующего Кильской крепостью, офицер, ученик Высшего инженерного училища, переходил улицу, направляясь к товарищу, чтобы вместе с ним заниматься. Воротник у него был расстегнут. К своему несчастью, он встретил великого князя Михаила, и тот на пять лет разжаловал его в солдаты саперных войск»{18}.
Многие начальники были убеждены, что «самое ничтожное отступление от дисциплины, как червь, подтачивает все устои и основы русского государства и внедряет в умы подчиненных опасное шатание мысли»{19}.
Для того чтобы вызвать на дуэль начальника, подчиненный должен был уйти в отставку: «Равинин вышел в отставку, чтоб иметь право вызвать на дуэль своего бывшего начальника; этого, однако же, он не сделал…»{20}.
Ни один чиновник, ни один офицер не имели права жениться без разрешения начальства. Павел I в 1800 году предписал всем генералам, штаб- и обер-офицерам «испрашивать разрешение на брак» лично у него. После 1808 года военнослужащие, желающие вступить в брак, подавали рапорт на имя командующих армиями и корпусами, после 1849 года — командиров полков{21}.
В апреле 1822 года П. А. Вяземский писал из Москвы А. И. Тургеневу: «Целая Москва исполнена Павлом Бобринским, который живет здесь за ремонтом. На днях, тайком от матери и всех, женился он на вдове старого Собакина, польке, урожденной Белинской. Он проказил здесь на все руки, а теперь довершил бурную молодость свою последнею проказою… Сейчас иду к нему на гауб-вахту[12], куда его посадили за то ли, что женился без позволения начальства, или за другое, не знаю»{22}.
Сохранилось письмо от 1 марта 1839 года, написанное по-французски и адресованное Ф. И. Тютчевым, находившимся в должности первого секретаря русской миссии в Турине, министру иностранных дел К. В. Нессельроде:
«Граф,
не могу выразить, как тяжела мне необходимость столь часто докучать вашему сиятельству своими личными делами; но никогда еще, быть может, подобная необходимость не была мне столь тягостна, как ныне.
Не входя в объяснения, которые были бы здесь неуместны и, вероятно, имели бы тот недостаток, что не заключали бы в себе ничего для вас нового, я обращаюсь, граф, к вашей снисходительной доброте, или, лучше сказать, к вашему великодушию в надежде, что вы доброжелательно отнесетесь к той просьбе, в отношении которой я решаюсь испрашивать ваше благосклонное представительство.
Предмет этой просьбы — разрешение вступить в брак»{23}. Далее следуют сведения об особе, с которой Тютчев пожелал «сочетаться браком». Ровно через полтора месяца, 15 апреля, Нессельроде пишет ответное письмо, где дает Ф. И. Тютчеву разрешение на брак с баронессой Дёрнберг.
На прогулке «лицо, занимающее низшую должность, должно находиться по левую руку своего спутника».
Однако существовала и «другая модель взаимоотношений» начальника и подчиненных: «в служебном отношении строгая субординация, но вне оной все равны»{24}.
«Помню, что, по какому случаю, я не упомню, был полный обед в Новой деревне. На оном присутствовал и полковой наш командир Николай Иванович Депрерадович. Шампанское лилось рекой… Обед продолжался долго, и зело все нагрузились и зачали все ловкостью в прыганье отличаться, и в том числе и Депрерадович»{25}.
«Начальник мой, Александр Григорьевич, — вспоминает В. А. Соллогуб, — отличался, как и брат его, известный всему Петербургу граф Сергей Григорьевич Строганов, сухим и даже резким видом, в душе же он был человек и добрый, и благонамеренный, хотя не отличался тою благотворительностью, какою славился в Петербурге его брат Сергей Григорьевич; между мной и графом Строгановым существовали странные отношения; утром, когда я являлся к нему по службе, он сидел у своего письменного стола и принимал меня чисто по-начальнически, он никогда не подавал мне руки, и я стоя докладывал ему о возложенных на меня им поручениях или выслушивал его приказания; затем я откланивался и уходил; но по возвращении домой человек докладывал мне, что от генерал-губернатора приходил курьер с приглашением на обед. Когда я являлся на приглашение, я точно встречал совершенно другого человека; с ласковой улыбкой на совершенно изменившемся лице, с протянутой рукой. Строганов шел мне навстречу, не только любезно, но, можно сказать, товарищески разговаривая со мною обо всем: после обеда, куря, мы вдвоем играли на биллиарде часов до одиннадцати вечера; затем я уходил, но на следующий день утром опять заставал своего начальника таким же ледянисто-сухим, как всегда»{26}.