Выговаривала она тем из своих знакомых, кто не приезжал поздравить ее с праздником, и презрительно отзывалась о князьях и графах, которых роды были моложе ее рода. Вообще она не любила грузинских княжеских фамилий, и знакомые, если не хотели заслужить ее нерасположения, никогда не называли князьями членов этих фамилий: иначе старушка выходила из себя до того, что нижняя челюсть ее начинала трястись, губы суживались, и два единственные ее зуба непременно бы стучали, если бы только могли коснуться друг друга.
Больше всего княгиня тщеславилась тем, что ни один из членов почтенного рода князей Усманских не запятнал себя неравным браком, и с гордостью рассказывала, что она в семнадцать лет, будучи влюблена в прекрасного молодого человека, пожертвовала всем — и, единственная наследница одной отрасли своего рода, вышла за шестидесятилетнего старика, последнего потомка другой славной отрасли князей Усманских. "Я терпеть не могла князя, — говорила она родным, близким знакомым и наконец приживалкам, — но, если бывало вспомню, что с ним угасает слава нашего рода, невольно чувствовала к нему уважение".
Но она была бездетна. При этой любви к славному имени предков, казалось бы, старушка должна была прийти в отчаяние от того, что род Усманских угасал без потомства; но напротив, она торжественно, с гордостью говорила, что, видно, Богу угодно было, чтобы знаменитый род Усманских угас сам собою в эту эпоху, когда Игнашка Буинский — князь, Ванька Славин — князь, Сережка Вельский — князь, тогда как Буинские, Славины и Вельские недавно, не больше как лет триста назад, были люди самого темного происхождения… "Велика важность, — говорила она, — что тот спас армию, этот зажег неприятельские корабли, тот прогнал татар; это, батюшка, все заслуги, кто и говорит: да Усманские, почитай, при Андрее Боголюбском были князьми, да не простыми, а удельными. Теперь же князей не перечтешь! Брось камень в голубя на площади, а попадешь в князя или графа. Оттого-то теперь не одно сиятельство служит где-нибудь в палате писцом, а грузинские князья… да эти, говорят, в Тифлисе метут мостовые! А как женятся, то нынешние князья да графы, или за кого княжны и графини выходят замуж! Просто ужас! Как подумаешь, право, лучше умирать без потомства: по крайней мере будешь знать, что к благородному гербу твоему не прибавятся ножницы портного или аршин гостинодворца".
Княгиня Усманская слыла, однако же, доброй женщиной. И в самом деле, у нее было доброе сердце, только доброта эта проявлялась иногда в очень странных формах, и ни одно благодеяние ее не обходилось без долгих наставлений и обычного заключения, что люди за добро обыкновенно платят неблагодарностью.
А между тем дом ее был наполнен приживалками и множеством воспитанниц, из которых большая часть оставалась в девушках, потому что, по мнению княгини, не встречались приличные партии, а выдавать воспитанницу за кого-нибудь старушка не хотела; приданое же назначала самое ничтожное»{20}.
Иульяна Константиновна Веселицкая
«Представительницей прежнего, согласного, благополучного киевского общества оставалась одна почтенная, умная, добрая и даже еще красивая старушка… Иульяна Константиновна Веселицкая, по первому мужу Белуха-Кохановская, имела решительно пристрастие к Киеву; не только власть поляков, нашествие татар не могло бы заставить ее из него выехать, тем более, что она жила долго с ними. Второй муж ее был последним русским посланником при предпоследнем хане крымском; но он дани ему не платил, а по состоянию вдовы его, по драгоценным вещам, коими она владела, заметно было, что дань он сам от него принимал.
От обоих браков госпожа Веселицкая имела по нескольку сыновей и по нескольку дочерей: одни были давно женаты, другие замужем. Посреди нежно-подобострастного, многочисленного потомства, коим она кротко повелевала, казалась она в доме своем какою-то царицей. В это время выдавала она замуж одну из своих внучек, и в день свадьбы нарумянилась, принарядилась, право, хоть бы самой к венцу. Когда я к ней явился, по старой привычке, погладила она меня по голове, взяла за подбородок и поцеловала в уста, называя своим гарным хлопцем. Вообще постоянное ее веселонравие, приличная ее летам шутливость и украинский ее язык делали ее для всех приятно-оригинальною.
Дом госпожи Веселицкой был столь же веселый, как название ее и она сама. Хлебосольство в старину имело свою худую сторону: неучтиво было не потчевать, неучтиво было не есть, а кушанье было прескверное. У Иульяны Константиновны была другая крайность; потчевание шло своим порядком, но и без него можно было объесться: все было свежее, хорошее, хотя и не весьма затейливое. В изящных художествах, как и в поваренном деле, конечно, вкус должен образоваться, но иногда бывает он и врожденный, как у моей милой старушки. Ее советам и приказаниям повара ее были обязаны своим искусством; она заимствовала у москалей блины, ватрушки и кулебяки, усвоила их себе, усовершенствовала их приготовление и умела сочетать их с малороссийскими блюдами, варениками и галушками. За ее столом сливались обычаи и нравы обеих Россий, восточной и западной, великой и малой. В детстве меня редко брали к ней, никто не осмеливался препятствовать ей меня кормить, а аппетит у меня был преужасный.