Несколько обширных глав посвящено русским писателям и поэтам. Дюма не только подробно познакомил своих читателей с жизнью и творчеством Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Бестужева-Марлинского, но и издал впоследствии во Франции свои переводы «Выстрела», «Метели», «Гробовщика», «Кроя нашего времени», а также «Ледяного дома» И. Лажечникова.[156]
В свои «Путевые впечатления» Дюма включил переводы отдельных стихов Пушкина, Лермонтова и Некрасова, причем старался так выбирать произведения, чтобы представить разные стороны творчества поэтов. В частности, из пушкинского наследия он выбрал оду «Вольность», «Во глубине сибирских руд», по одному образцу эпиграммы, мадригала, элегии, любовной лирики («В крови горит огонь желанья») и поэтическую фантазию «Ворон к ворону летит». Впрочем, представляя перевод оды «Вольность», писатель признается, что ощущает внутреннее неприятие произведения. Слова
показались ему «оскорбительной бранью», и, неспособный на обличительную страсть в адрес монархов, Дюма позволил себе заметить, что «Пушкин был несправедлив, изобразив тираном несчастного императора, доведенного до безумия одиночеством и постоянным страхом» («Поэт Пушкин»).
При этом Дюма был в восторге от поэзии Пушкина. Он настоятельно рекомендовал его произведения французским читателям и сетовал на то, что в России талантливые художники умирают рано.
С Некрасовым же вышел казус. Зная от многих русских людей, что Некрасов «не только великий поэт, но и поэт, гений которого отвечает на запросы времени», Дюма отнесся к нему с большим вниманием. Вот его впечатления:
«Мужчина лет тридцати восьми — сорока, с лицом печальным и болезненным, по натуре пессимист, склонный к едкой насмешке. Он страстный охотник, потому, думается мне, что на охоте ощущает уединение и покой; своих собак и ружье он любит больше всего, не считая Панаева и Григоровича.
Последний сборник его стихотворений, запрещенный цензурой к переизданию, ныне дорого ценится.
Накануне я купил его за шестнадцать рублей и в течение ночи, пользуясь подстрочником Григоровича, перевел две вещи. В них достаточно раскрывается дарование автора, слышится его печаль, ощущается ирония» («Журналисты и поэты»).
Далее приводятся «Забытая деревня» и «Бедная подружка». Последнее стихотворение, по словам Дюма, «надрывает душу», ибо «никогда еще горестный вопль, вырвавшийся из глубин общества, не звучал с такой силой в поэзии».
Ограничься Дюма переводом двух названных стихотворений, никакого казуса не случилось бы. Однако верный законам чести, писатель не мог не ответить на страницах своей книги на стихотворение «Княгиня», в котором Некрасов, разделяя, по словам Дюма, общее заблуждение, намекает на судьбу княгини Воронцовой-Дашковой, вышедшей вторым браком за француза, который якобы пустил по ветру ее состояние и оставил умирать в больнице для бедных. Настоящая история Воронцовой-Дашковой, которая действительно незадолго до того скончалась в Париже, отнюдь не вписывалась в некрасовское «горестное обличение». Ее французский супруг, бывший дворянином и занимавший в обществе высокое положение, боготворил жену, нежно ухаживал за ней во время болезни и оплакивал ее смерть. Будучи достаточно богат, он передал полученные в наследство от жены драгоценности ее дочери от первого брака княгине Паскевич. Очевидно, что Некрасов использовал непроверенный слух для создания обобщенного образа. Ему, скорее всего, и не было особо интересно, так ли все происходило на самом деле. Думается, будь Дюма так же мало информирован о реальном положении дел, он не стал бы даже упоминать о злосчастном стихотворении. Ведь не стал же он выступать в защиту Сальери, который, в угоду слухам, травит Моцарта в пушкинской пьесе! Но в том-то и дело, что Дюма лично знал и покойную княгиню, и ее мужа, барона де Пуайи. Разумеется, он поспешил вступиться за честь своего соотечественника, изложил факты и даже указал, что их могут подтвердить другие люди. При этом Дюма нигде не призывает Некрасова к ответственности, называет его великим поэтом и лишь сожалеет о том, что он был столь плохо информирован.
156
Естественно, что, не зная русского языка, Дюма опирался на подстрочники. Часть этих произведений вошла в изданную Дюма в Париже «Антологию русской литературы начала XIX века».