Отголоски этрусских трагедий III и II веков до н. э. сохранились на саркофагах и погребальных урнах из Тарквиний, Клузия и Волатерры{712}. Там представлены все предания из эпического и трагического репертуара греков, в особенности сцены убийств, словно таким образом усопшему предлагалась скромная замена, облагороженная легендой, человеческим жертвоприношениям, которых родственники не могли совершить из финансовых и (хочется на это надеяться) нравственных соображений. Например, на знаменитом саркофаге, находящемся в Ватикане, изображены классические сцены из «Орестеи»: меж двух пораженных ужасом слуг сидит, задумавшись, Электра, позади нее — алтарь, на котором навзничь лежит полуобнаженный труп Клитемнестры. Справа Орест и Пилад убивают Эгисфа, слева Эринии уже подступают к убийцам. На задней стенке саркофага показаны поединок между Этеоклом и Полиником и другие сцены из трагедии Эсхила «Семеро против Фив». На одной из боковых стенок Телеф из одноименной трагедии Еврипида схватил маленького Ореста и грозит перерезать ему горло. На другой греки приносят в жертву Поликсену на могиле Ахилла — это уже сцена из «Гекубы» того же автора{713}. Среди прочего — заклание Ифигении, Филоктет, покинутый на Лемносе, Андромеда, прикованная к скале, окровавленный Ипполит, влекомый колесницей{714}.
В «Исследовании о римских играх» Андре Пиганьоль заметил, что композиция этих рельефов часто напоминает декорации античного театра: пещеру или храм, перед которыми двигаются актеры, порт, из которого они отплывают, башня или валы осажденного города, двери в комнату дворца, где умирает Агамемнон, алтари и прочий театральный реквизит.
На урнах из Волатерры изображена Медея на колеснице, запряженной драконами. Именно на ней колдунья, в утраченной трагедии Еврипида, сбежала из Коринфа, убив своих сыновей. Возможно, в похоронной символике это могло интерпретироваться как залог бессмертия. Но мы знаем, что авторы латинских трагедий во II веке до н. э. обожали сложные театральные машины: во фрагменте одного из сочинений Пакувия говорится об «огромных крылатых змеях под ярмом» Медеи (angues ingentes alites iuncti iugo). Сатирик Луцилий насмехался над теми, кто, пытаясь поразить воображение зрителей, прибегал к таким детским фантазиям{715}.
На других урнах изображен всадник, набрасывающийся на ребенка, — это история о царе Фессалии Афаманте, пораженном безумием и убившем своего сына Леарха, приняв его за оленя. Еврипид написал на этот сюжет трагедию «Ино», на основе которой Энний создал своего «Афаманта»{716}.
Все изображения на этрусских урнах можно соотнести не только с греческими мифами, но и с их адаптациями в латинских трагедиях, от Ливия Андроника до Акция. Возникает вопрос: не были ли трагедии, послужившие для них сюжетами, произведениями не этрусской, а латинской драматургии, написанными с 250 по 100 год до н. э.? Очень трудно поверить, чтобы такие театральные постановки оказали на расстоянии столь тираническое влияние на простых ремесленников из Волатерры, так что есть все причины полагать, что скульпторы Этрурии были непосредственно знакомы с изображаемыми сюжетами, изложенными на их родном языке.
Персонажи греческих преданий на некоторых фресках и зеркалах чаще всего обозначены сильно искаженными именами{717}: Агамемнон становится Achmemrun или Achmenrun, Ахилл (по-гречески Ахиллес) — Achile или Achle; Клитемнестра — Clutumsta; Александр, то есть Парис, — Alechsantre, Elachsantre и даже Elcste; виночерпия богов Ганимеда почти невозможно узнать в Catmite — этот вариант даже проник в латинский язык, став Катамитом у Плавта{718}. Такие искажения можно объяснить тем, что греческие слова были заимствованы через диалекты, но в целом они согласуются с законами этрусской фонетики — синкопой, метатезой, придыханием, хорошо известными и досконально изученными по надписям. Некоторые особенности этрусского произношения даже сохранились за века в Тоскане: так, во Флоренции до сих пор говорят hasa вместо casa (дом).