Эта женщина, которая, словно коронованные особы, подписывалась инициалами и которая, ложась первый раз на фрейдовскую кушетку, очень беспокоилась, не будет ли она ей мала, рассказала Фрейду о том удивлении, что она испытала, увидев его в окружении сокровищ, какие бывают разве что в музеях или храмах. Она говорила ему о вещах, которые должны были найти отклик в его собственной душе: X. Д. посетила Египет в то время, когда там была найдена гробница Тутанхамона, она вспоминала Библию, которую читала в детстве, с иллюстрациями Постава Доре… Хилда рассказала доктору, что она часто представляла себя на месте маленького Моисея, выловленного из Нила египетской принцессой, а Фрейд на это заметил, что она наверняка хотела быть мальчиком и мечтала о подвигах. X. Д. слушала доктора, разглаживая складки на покрывающем кушетку ковре. Клубы ароматного дыма от сигар Фрейда витали над ее головой, доктор непрерывно курил, сидя в своем кресле. Мирная тишина царила в кабинете, шум большого города не долетал туда, поскольку его единственное окно выходило во внутренний дворик с росшими там каштанами. Уютно расположившись на кушетке, полулежа-полусидя, Хилда прямо перед собой видела погруженный в темноту рабочий кабинет Фрейда, одновременно служивший ему библиотекой. Время от времени до ее слуха доносилось потрескивание дров в старой изразцовой печурке, заботливо установленной возле кушетки. Хилда рассказывала Фрейду о своем отце, таком же заядлом курильщике, как он сам, и о своей матери-художнице, которая писала картины, подобные тем, что X. Д. видела в ресторанчике недалеко от Берггассе, где она однажды пыталась прийти в себя после психоаналитического сеанса, доведшего ее до слез. Она вспоминала места, где ей приходилось бывать, и людей, с которыми она общалась в детстве и юности, своих друзей-поэтов и художников, свой родной город Бетлехем в Соединенных Штатах, своего ребенка, корабль, поездки, чудесное бальное платье… А печурка отбрасывала мягкий свет, выхватывая из темноты небольшую нишу, заставленную флаконами, эгейскими вазами и другими предметами из разноцветного стекла, слабо поблескивавшими в сумраке кабинета.
Однажды после очередного сеанса X. Д. забыла маленький зеленый флакончик с нюхательной солью, который всегда держала при себе. Возможно, она «случайно» уронила его на ковер, или же он завалился за одну из подушек, лежавших на кушетке… Фрейд вернул ей потерю с видом «торжествующего насмешника»: «Смотрите-ка! Вы позабыли вот это!» Хилда прекрасно знала символический смысл забывчивости и, забирая свой флакончик, не смогла удержаться от улыбки.
Если ей вдруг случалось взглянуть на часы, она вызывала неудовольствие Фрейда: только ему одному было позволено следить за временем. Чтобы предупредить горничную, что пациент собирается покинуть кабинет, профессор звонил в маленький колокольчик. Движением локтя, напоминающим взмах птичьего крыла, он давал сигнал к выходу. «Мы сегодня занимались очень важными вещами», – говорил он иногда в конце сеанса.
Перед тем как покинуть комнату, X. Д. сворачивала толстое одеяло серебристо-серого цвета, которое в начале каждого сеанса находила аккуратно сложенным на краю кушетки. В своих воспоминаниях она задавалась вопросом: «Кто же каждый раз так заботливо сворачивал для меня это одеяло: горничная Паула или же бывший до меня на приеме у Фрейда пациент, который, как и я, считал своим долгом свернуть после себя одеяло, прежде чем покинуть кабинет? Передо мной обычно шел Летучий голландец. Подобно любому мужчине, он скорее всего бросал одеяло как попало. Может быть, мне следовало спросить у Профессора, каждый ли из пациентов сворачивал после себя одеяло перед тем как уйти, или это делала одна я?»
Пациенты и ученики Фрейда время от времени пересекались друг с другом на лестнице или в раздевалке. Абрам Кардинер рассказывал, как однажды столкнулся на лестнице со спускавшейся вниз Мартой, шедшей за покупками с корзинкой в руке, а Смайли Блантон вспоминал одну необычную историю. Дело было апрельским вечером 1930 года. Во время одного из сеансов Фрейд оставил свою собаку чау-чау в приемной. Закончив сеанс и проводив до двери пациентку – доктора Эдит Джексон, Фрейд вдруг принялся бегать по комнате, «словно ребенок, ожидавший, что собака бросится его догонять», но дама, обернувшись с порога, позвала собаку к себе, и та застыла на месте, не зная, как поступить. Смайли Блантон, ставший невольным свидетелем этой сцены, увидел в ту ночь во сне свою собственную собаку, она поймала дикобраза и загрызла его.
Хилда Дулиттл каждый раз надеялась на мимолетную встречу в прихожей с Летучим голландцем – Й. Й. ван дер Лиувом. Она любила эти мгновения, когда они просто обменивались взглядами. Мужчина выходил из кабинета и забирал с вешалки свои вещи, она в это время снимала с себя пальто и шляпу. Она находила этого человека весьма элегантным и надеялась, что Бог, наградив его такой приятной наружностью, не обидел и умом. Однажды летом, по обоюдному согласию, они поменялись временем своих сеансов. Поклонившись Хилде, мужчина обратился к ней на немецком языке и в самых изысканных выражениях поинтересовался, не согласится ли милостивая фрау всего один раз прийти на свой сеанс в другое время. Она ответила по-английски, что с удовольствием придет вместо него в четыре часа, а он может приходить в пять, когда обычно начинался ее сеанс. Он поблагодарил ее уже на английском, на котором говорил совсем без акцента. «Это был первый и последний раз, когда я разговаривала с Летучим голландцем». Он разбился на своем самолете где-то в пустыне Танганьики.
Мария Бонапарт также привлекла к себе внимание Хилды Дулиттл. «Вне всякого сомнения, эта одаренная женщина, которую Профессор называет "наша принцесса", будит у меня живейший интерес и даже зависть. Я совершенно непроизвольно завидую ее положению в обществе, ее умственным способностям и той легкости, с какой она переводит трудный немецкий язык Фрейда, изобилующий научными терминами, но при этом очень изящный, на французский, и перевод, без всякого сомнения, не уступает оригиналу в красоте слога и точности изложения. Я не могу с ней соперничать, и сознательно у меня нет никакого желания делать это, но подсознательно мне очень хочется быть такой же значительной персоной и иметь те же возможности и ту же власть, чтобы оберегать Профессора и делать ему добро».
В этом мирке, где каждый стремился завоевать любовь Учителя и мечтал стать для него самым любимым, эти его «кушеточные дети» сравнивали себя друг с другом, приглядывались друг к другу, мучались ревностью. Мария Бонапарт, например, чувствовала угрозу для себя со стороны другой великосветской дамы царских кровей – Луизы фон Саломе. Однажды Фрейд якобы сказал Марии (возможно, правда, лишь для того, чтобы ободрить ее и сделать ей приятное): «Лу Андреас-Саломе – это сплошной обман. У нее нет ни вашего мужества, ни вашего чистосердечия, ни ваших манер». А вот Кардинеру он совсем иначе и в других выражениях говорил о той, с кем его связывала многолетняя дружба: «Есть люди, превосходство которых нельзя не признать. Они обладают врожденным благородством манер и поведения. Так вот, она – из них».
В 1922 и 1923 годах американцы и англичане, которых Фрейд принимал на своей кушетке, собирались в каком-нибудь из кафе на Верингерштрассе, чтобы обсудить психоаналитические сеансы. Однажды двое англичан, один из них – переводчик Фрейда на английский язык Джеймс Стрейчи, а второй – Джон Рикман, пригласили Кардинера на чашку чая, чтобы задать ему вопрос, который весьма занимал обоих: «Говорят, что Фрейд разговаривает с вами во время сеанса. Как вы этого добиваетесь?» Сами они подозревали, что их психоаналитик мирно спит у них за спиной. В своем дневнике Кардинер описал этот эпизод и выдвинул предположение, что благодаря этим безмолвным сеансам возникла английская школа психоанализа, для которой главным условием было соблюдение полной тишины!
Другие ученики, напротив, жаловались на то, что Фрейд был излишне разговорчив. Швейцарец Реймон де Соссюр, преклоняясь перед ясностью ума и гениальностью профессора, тем не менее упрекал его за то, что тот не смог отказаться от использования внушения, которое ранее достаточно долго применял в своей практике. «Если он не сомневался в том, что установил истину, то уже не тратил времени на ожидание того, чтобы эта истина сама всплыла в сознании больного; он хотел сразу же убедить пациента в правильности своей догадки и поэтому был излишне многословен». А Джоан Ривьер была поражена опрометчивыми словами Фрейда, заявившего ей в самом начале ее первого сеанса: «Ну что же, кое-что о вас я уже знаю; у вас точно были отец и мать».