Итак, первые три года своей жизни маленький Зиги провел в сельской местности среди деревенских пейзажей, и если не считать его собственную семью, то в его окружении практически не было евреев. В семье же кроме него самого и его родителей были еще два старших брата от первого брака отца, один из них, Филипп, пока не женатый, был ровесником своей мачехи Амалии – им обоим было по двадцати одному году; второй брат, Эммануил, был женат на Марии, дочери раввина, и имел от нее двоих детей – Йоханана (после эмиграции в Англию он, естественно, стал Джоном) и Паулину, которая, как и ее дядя Зигмунд, родилась в 1856 году.
Под присмотром старой няньки, чешки и католички, детвора семейства Фрейдов резвилась на полях и лугах родных просторов. Во Фрайбурге прогулки совершались не в сторону Мезеглиза или к Германтам, а в «высокий пригород», «низкий пригород» или в «Венецию» – часть Фрайбурга, названную так, возможно, из-за домиков с арками, выстроившихся по периметру прямоугольной площади, расположенной в самом центре городка.
Зиги и Джон, малолетний дядя и его старший по возрасту племянник, часто устраивали драки. «(Джон) был гораздо сильнее меня, и с самого раннего детства я научился защищаться. Мы были неразлучны и очень любили друг друга, но при этом, как мне рассказывали, часто ссорились и ябедничали друг на друга», – писал Фрейд спустя сорок лет, когда пейзажи и действующие лица этого самого раннего периода его жизни всплыли у него в памяти во время самоанализа. Соперничество двух мальчуганов, равно как и их дружба, обычно вращались вокруг их сестры и племянницы Паулины. Этот первый треугольник в его жизни стал прообразом модели взаимоотношений взрослого Фрейда с его друзьями и коллегами: Эмма Экштейн и Сабина Шпильрейн будут главными героинями двух эпизодов жизни Фрейда: его дружбы с Флиссом, а позже – с Юнгом.
Фрейд оставил еще одно воспоминание о своем родном Фрайбурге, правда не назвав его: «Я вижу квадратную лужайку на склоне холма, поросшую зеленой травкой, в которой тут и там желтеют головки цветов, по всей видимости обычных одуванчиков. На самом верху холма, где начинается лужайка, стоит деревенский дом, две женщины, оживленно беседуя, остановились у его порога: крестьянка в деревенском платке и кормилица. На лужайке играют трое детишек, один из них – я, мне года два-три, двое других – мой двоюродный брат, он старше меня на год, и его сестра, с ней мы почти ровесники. Мы собираем желтые цветы, каждый уже держит в руках по букету, у девочки он самый большой и красивый, мы же, мальчишки, как по команде набрасываемся на нее и вырываем цветы. Вся в слезах она бежит по лужайке к дому, и крестьянка, чтобы утешить девочку, дает ей большой кусок черного хлеба. Увидев это, мы бросаем цветы и тоже мчимся к дому, чтобы попросить хлеба, и получаем каждый свою долю: крестьянка огромным ножом отрезала нам по ломтю от каравая. Я на всю жизнь запомнил восхитительный вкус этого хлеба, но на этом мое воспоминание оборвалось».
Фрейд не был завсегдатаем светских салонов, и нежнейший бисквит, пропитанный вином, не вызывал у него никаких ассоциаций, а вот запах ароматного черного хлеба, которым накормила его когда-то моравская крестьянка, навсегда остался в его памяти и тянул за собой другие чувственные воспоминания и мысли о потере девственности и материальном благополучии.
Еще одним участником детских игр Фрейда, дозволенных и запретных, был сын хозяина слесарной мастерской Иоганн Зайиц. До глубокой старости этот человек вспоминал Зигмунда Фрейда, который запомнился ему смелым мальчуганом, веселым и ловким; он часто наведывался в мастерскую его отца и из обрезков жести умудрялся делать разные игрушки. Дом, который семейство Фрейдов делило с семейством Зайицев, находился в двух шагах от церкви, воздвигнутой в честь Рождества Пресвятой Девы. Четырехугольная церковная колокольня со шпилем была самым высоким зданием в их городишке. Моника Зайиц, старая нянька Фрейда, частенько водила мальчика в эту церковь и рассказывала ему о Боге и геенне огненной, также, возможно, об Иисусе Христе и его воскресении на Пасху. В церкви на огромных иконах можно было увидеть волнующие сцены из жизни святых: Иосифа, Марии Магдалины, Гвендолена и Изидора. Справа от главного алтаря хранились реликвии святого Урбана, привезенные когда-то из Рима местным сапожником.
Уже с самого раннего детства Рим стал для Фрейда символом какого-то другого мира, полного очарования и тайны и связанного в его сознании с образом «первого и весьма привлекательного наставника в вопросах секса». За ностальгией Фрейда по Риму, которую он постоянно испытывал в зрелом возрасте, видимо, скрывалось его желание вновь обрести потерянный мир первых лет его жизни, проведенных в моравской глубинке.
«Когда ты возвращался с прогулки домой, то начинал читать нам проповеди и рассказывать обо всем, что делал Боженька», – вспоминала впоследствии Амалия.
Конечно же, правоверная еврейская семья никогда бы не допустила подобного неблаговидного поведения, но Якоб Фрейд к тому времени уже отошел от традиционного иудаизма.
Странствующий галицийский еврейОтец Зигмунда Фрейда родился в Галиции в еврейской общине (shtetl ) города Тысменица. Община эта вела весьма замкнутый и размеренный образ жизни. Будучи молодым человеком, Якоб носил на голове традиционный streimel – меховую шапку, вошедшую в историю благодаря его сыну Зигмунду, рассказавшему в главном труде своей жизни – автобиографической книге «Толкование сновидений» эпизод о том, как эта шапка была сбита с головы его отца и сброшена в грязь. Зигмунд полагал, что отец его какое-то время принадлежал к хасидам, но потом отошел от них. Возможно, так оно и было. Хасидизм – религиозно-мистическое движение – довольно поздно пришел в Тысменицу, славившуюся своей yeshiva – школой по изучению Талмуда и своими знаменитыми толкователями Библии. И все же новые тенденции развития иудаизма, которые принес с собой девятнадцатый век, не обошли стороной Тысменицу: реформированный и либеральный иудаизм, просветительское движение и «Хаскала»[11] нашли там свое место.
Дед Зигмунда Фрейда, чье имя – Шломо – он получил при рождении, покинул свой родной городок Бучач в Галиции, где в течение многих поколений проживало его семейство, и отправился в Тысменицу изучать Талмуд в местной школе. Обращаясь к нему, люди называли его рабби, но это отнюдь не значило, что он был раввином, то есть официальным служителем культа еврейской общины, просто таким образом соплеменники отдавали дань уважения его уму и эрудиции. Отец Шломо – Эфраим, прадед Зигмунда, тоже звался рабби.
Помимо идиш Якоб знал еще местное наречие галицийских евреев, а также древнееврейский – священный язык Библии. На старости лет он вновь и вновь перечитывал Талмуд, по-своему толковавший библейские тексты, но столь желанного им звания «рабби» Якоб так никогда и не удостоился. Сознательно или бессознательно, но это, видимо, он направил своего сына Шломо по научной стезе – для поддержания семейной традиции. В еврейских семьях знания всегда считались главной силой иудаизма, они ценились гораздо больше денег и власти. Может быть, создатель психоанализа попытался по-своему воплотить в жизнь желание отца, добившись успехов не в религиозной сфере, а в светской? И не этим ли объясняется его неослабевающий и вместе с тем противоречивый интерес к религии? Не самой ли судьбой было предначертано Зигмунду Фрейду смыть грязь унижения с веры его отца в этом мире неверных и продолжить семейную традицию ученых предков?