«Co смелостью человека, которому мало что осталось терять либо вообще ничего не осталось», Фрейд смотрел прямо в лицо этой загадке судьбы: его отец, траур по которому привел его к самоанализу и направил на славный путь создания «Толкования сновидений», отец, за оскорбление которого, как он считал, он отомстил, реабилитировав его в собственных глазах, тем, что стал известным ученым, – этот отец вновь вернулся к нему в самом конце его жизни, чтобы поставить его перед вечной и неизбежной проблемой связи поколений и продолжения семейных традиций. Можно назвать Моисея египтянином, но это никак не изменит его истинного происхождения. Можно стать отцом-создателем нового направления в западной науке, но это не значит, что таким образом можно перестать быть сыном мелкого торговца из Галиции и внуком рабби из Тысменицы.
Смирился ли он со своей генеалогией, добавив в 1935 году к автобиографии в качестве постскриптума к долгому существованию следующие строки: «Будучи совсем юным и узнав, что такое искусство чтения, я погрузился в библейские истории; гораздо позже я понял, что именно это всегда помогало мне ориентироваться в жизни»? Согласился ли Фрейд с тем, что стал похож на своего старого отца, когда накануне своего отъезда в Лондон писал сыну Эрнсту: «Временами я сравниваю себя с библейским Иаковом, которого в преклонном возрасте его дети привезли в Египет»? И не стал ли тот момент, когда он вдруг ощутил свое сходство с одним прославленным раввином, моментом его воссоединения с традициями предков, при том, что он не чувствовал себя скованным этими традициями? Когда в марте 1938 года нацисты оккупировали Австрию, собрание членов правления Венского психоаналитического общества приняло решение, что каждый, кто может уехать, должен покинуть Вену, а штаб-квартира общества должна быть перенесена туда, куда эмигрирует Фрейд. Последний таким образом прокомментировал это решение: «После разрушения Титом храма в Иерусалиме раввин Иоханан бен Саккай испросил позволение открыть в Ямнии первую школу для изучения Торы. Мы сделаем то же самое».
В самом конце своей жизни Фрейд пришел к мысли, что «разумнее всего отказаться от попыток полностью разгадать эту загадку». Да разве можно постичь эту таинственную верность? Разве можно подвергнуть инвентаризации интеллектуальное и эмоциональное достояние? Да и вообще, как можно распутать весь этот клубок из ниточек и узелков, бессознательных порывов и сознательных отречений, клубок, каким на стыке девятнадцатого и двадцатого веков была Вена, находившаяся на перекрестке взаимопроникновения различных культур?
Фрейд всегда оказывался не там, где, как ожидалось, он должен был находиться. Его видели на дорогах, которые вели в Рим, а он в это время шел рядом с отцом по тротуарам своего родного города; когда он смотрел на Афины, он отворачивался от мраморных колонн изумительного янтарного цвета, чтобы представить себе в своем воображении лежащий за морем невидимый иерусалимский храм. Думая о путешествии к «несвятой земле», он представлял себя стареющим Эдипом, но в Риме восторгался мраморной статуей Моисея. Еврея-законодателя он превратил в высокородного египтянина, жил в окружении множества древних статуэток, словно идолопоклонник, считая себя при этом «добрым евреем». Он родился в первый день месяца иара года 5616, через восемь дней после рождения был приписан к еврейскому союзу, а прах его покоится в греческой вазе на кладбище Голдерс-Грин в Лондоне. На вазе этой с одной стороны изображен сидящий Дионис с тирсом[18] и канфаром[19], колонна отделяет его от стоящей женщины, держащей в руках поднос с дарами и зеркало. На другой стороне вазы два юноши в тогах ведут между собой беседу.
Именно так хотел перейти в царство мертвых тот, для кого главным было его творчество, – венский еврей, странствующий между Афинами, Римом и Иерусалимом, человек, чьи книги стали для него его единственной родиной.
Глава пятая
НА БАЛУ ЛЮБВИ
Всех этих женщин он пригласил на бал любви, а кроме них также пригласил Эроса, Эдипа с Иокастой и Лаем, Нарцисса, Сада, Мазоха, вспомнил про Содом и Гоморру, про карту Страны Нежности и поток сладострастия, не забыл об одиноких мечтателях, маленьких полиморфных извращенцах, великих любовницах и воспевших их в своих стихах поэтах и писателях: Шекспире, Гейне, Сервантесе и Гете.
Вы воскресили прошлого картины, Былые дни, былые вечера. Вдали всплывает сказкою старинной Любви и дружбы первая пора[20].Без церемоний и различий на этом балу привечали дружбу и влечение к ярко накрашенным женщинам, любовную страсть и нежные сыновние чувства, интимную супружескую близость и преданность абстрактным идеям. Невинность появлялась там в паре со своим табу, а «культурная» мораль вела беседы о способах предохранения от беременности, о целомудрии, неверности и онанизме. В «семейном романе» нашлось место для «первобытной сцены», а на восточной софе Фрейда сменяли друг друга его пациенты и ученики, связанные с ним узами трансфера.
Для обозначения самых разных проявлений либидо Зигмунд Фрейд использовал одно и то же слово: любовь , противопоставляя ей ненависть , а в основе любого чувства видел сексуальность и со всей откровенностью говорил об этом.
От матери к смерти кружится хоровод любви; и за тысячей мелькающих в этой круговерти лиц всегда прочитывается образ первой искусительницы, чувство к которой вечно и ни с чем не сравнимо: «любовь – это ностальгия».
АмалияДевичья фамилия : Натансон.
Фамилия по мужу : Фрейд.
Имя : Амалия Малка.
Родилась : 18 августа 1835 года в г. Броды (Галиция).
Умерла :12 сентября 1930 года в возрасте 95 лет в Вене.
Дети : Зигмунд, Юлиус (умер в возрасте 6 месяцев), Анна, Роза, Митци, Дольфи, Паула, Александр.
Отношение к Фрейду : его мать.
Как она его называла : «мой маленький мавр» и mein goldener Sigi (мой золотой Зиги).
Как он ее назвал : пересказывая Флиссу в письме от 3 октября 1897 года эпизод своего детства, когда он застал мать обнаженной, целомудренно назвал ее на латыни matrem nudam[21].
Описание : стройная, живая, порывистая, с черными глазами и темными волосами, собранными в пучок. По свидетельству знавших ее, в юности Амалия была очень красива. До самого последнего дня своей жизни она оставалась настоящей женщиной, обожавшей наряды и украшения. На ее восьмидесятилетие сыновья подарили ей брошь, а на девяностолетие – кольцо с огромным сапфиром в окружении бриллиантов. Уже будучи в очень преклонном возрасте, она как-то примерила новую шляпку и, возвращая ее продавцу, заявила: «Я не возьму ее, она меня старит!»
Хозяйка большого дома, прекрасная кулинарка и портниха, она всегда была жизнерадостной и энергичной женщиной. Амалия любила играть в карты и засиживалась за карточным столом до часу ночи, тогда как большинство пожилых женщин, по свидетельству биографа Фрейда Джонса, в это время обычно спали. Каждый год она ездила в Ишль, чтобы пройти курс лечения и отпраздновать свой день рождения в один день с императором. Когда она была в Вене, ее дорогой «золотой Зиги» навещал ее каждое воскресенье, неизменно принося цветы. Она прекрасно знала, что старший сын всегда приходит последним на их семейные встречи, но ничего не могла с собой поделать и каждый раз тревожно ходила туда-сюда и выскакивала на лестницу, беспокоясь по поводу его вечных опозданий.
Поняла ли она что-нибудь в будоражившей умы скандальной теории сына? Скорее всего, не много, но в гениальности Зиги она не сомневалась никогда.