Для древних греков вершиной любви, ее кульминацией была встреча с незнакомкой. Именно с этого момента сомнение и даже боязнь того, что увиденная красота может оказаться непостижимой и божественной, выражает у простого смертного (например, у Одиссея или Анхиза) абсолютное восхищение и потрясение. Что касается бога, то ему, безусловно, не приходится сомневаться в божественной или человеческой природе той, к которой он воспылал желанием. Однако бог подчиняется тем же самым законам желания: его внешнему и агрессивному всемогуществу, его стремительности и отсутствию временной продолжительности. Любовь богов не вечна. Она столь же эфемерна и прерывиста, как и любовь смертных. Таким образом, тот день, когда Зевс с удивлением обнаружил, что страстно хочет овладеть своей собственной женой, явился для него повторением совсем другого дня, когда он впервые занялся с Герой любовью, причем тайком. Зевс пришел в такой восторг, что неустанно повторял Гере, насколько сильно его желание — гораздо сильнее, чем желание, испытанное им некогда к Ио, Данае, Европе, Семеле, Алкмене, Деметре и даже к самой Гере в тот момент, когда он ее впервые соблазнил.
Напыщенное любовное красноречие вызвано, безусловно, спорной предупредительностью, но она еще больше сближает бога со смертным. Зевс очень походит по меньшей мере на двух людей: на Париса и Одиссея. На Париса, супруга Елены, который в тот день, когда его жена расставила ему эротическую ловушку по настоятельному наущению Афродиты, не нашел для выражения своего желания слов, отличных от тех, что сорвались с уст Зевса: «Ныне почием с тобой и взаимной любви насладимся. Пламя такое в груди у меня никогда не горело; даже в тот счастливый день, как с тобою из Спарты веселой я с похищенной бежал на моих кораблях быстролетных, я на Кранае с тобой сочетался любовью и ложем. Ныне пылаю тобой, желания сладкого полный» (Илиада, III, 441—446). На Одиссея, любовника богини Калипсо, насильно удерживаемого ею на зачарованном острове, когда тот пытался объяснить богине, как он сравнивает смертную женщину с бессмертной. Калипсо, полноправная богиня, но не живущая на Олимпе и предпочитающая одиночество, действительно любит смертного Одиссея. Что касается Одиссея, то он все время думает о своей жене и скучает рядом с желающей его любовницей. Калипсо возлагает большие надежды на свою красоту олимпийки. Она хвастается точеным телом и статью. Да видано ли, чтобы смертная женщина могла соперничать с богиней? И Одиссей во всем соглашается с Калипсо. Ему известно, что по сравнению с Калипсо Пенелопа выглядит некрасивой, что она смертна и обречена стареть. И тем не менее Одиссей каждый день плачет, мечтая вернуться домой, к жене.
Таким образом, в гомеровском мире сопоставимы не только человеческие и божественные тела; в нем недостаточно обладать только совершенной красотой, чтобы выглядеть как бог или богиня. В этом мире женщина способна одержать победу над богиней, будучи не столь красивой и величественной. И все это ради того, чтобы представители мужского пола, люди или боги, испытывали желание и выражали его одинаковыми словами.
Зависимые боги
Внимательно следить за воздействием любовного желания на тело и речь богов означает застать врасплох похожих на людей и столь же зависимых, как и люди, существ. Но читатели могли бы нам возразить, что сексуальность представляет собой совершенно отдельную сферу деятельности, где главные персонажи классической мифологии как будто бы специально проявляют свой антропоморфизм. Что это? Банальность распущенности, вышедшей из моды? Уязвимое место богов, во всем остальном проявляющих зримое превосходство над человеком? Ничего подобного. Просто любовь охватывает целую область, где различия между олимпийцами и смертными окончательно стираются, где ничто не напоминает, что одни для жизни приспособлены лучше, чем другие. И у тех и у других жидкости организма и сами органы тела — сердце, диафрагма, грудь — реагируют на аффективные движения. И тем и другим подвластна вся гамма чувств: ярость, жалость, ненависть, дружба. Пищевой режим, возможно, лишил богов крови, но все их общественное поведение зиждется на «биологии страстей», что позволяло древним грекам легко узнавать себя в бессмертных.