Забывчивость, леность, небрежность бога при решении мирских дел? Очень быстро читатель «Илиады» приходит в изумление от того, что в поэтическом произведении поднимаются вопросы, мучившие древних философов. Спонтанный рационализм — по меньшей мере, если мы воспринимаем рассказ таким, каков он есть. Давайте немного поразмышляем: если бы Зевс был действительно всемогущим, если бы его планы становились самой судьбой, если бы его желания не встречали никаких препятствий, то во что превратились бы другие боги? Не стал бы Зевс богом-одиночкой? Что можно на это ответить? В мгновение ока все было бы сделано, выполнено, завершено. Все было бы известно заранее, и все это превратилось бы в сущие пустяки. Ведь разве повествование не является эпопеей желаний, которые противостоят друг другу, следуют одно за другим, оказывают взаимную поддержку? Разве повествование и, в частности, роман не черпают силы в осознании случайного, возможного? Эпопея служит показателем несовершенства Бога: кое-что оказывает ему сопротивление, а все это поддается пересказу. Мы вправе сказать, что Бог «Книги Бытия» проявил слабость, создав мир за шесть дней, вместо того чтобы сделать это в мгновение ока, на едином дыхании.
Одним словом, как только возникло повествование, так тут же появились «слабые» боги, наделенные ограниченной, разнообразной и относительной властью. Тиранический абсолют принадлежит давно минувшей эпохе, когда отец, обеспокоенный перспективой лишиться скипетра, пожирал своих детей. Отец этот, Кронос, хотел вечной, единоличной, безграничной, несменяемой власти. Один из детей Кроноса, спасенный своей матерью Реей, выжил и сверг деспота. Это был Зевс. Вместе с Зевсом началась эпоха менее тоталитарной и более реальной и показной власти. Терзаемый единственной заботой сохранить свою власть, Кронос непрестанно делал свою жену беременной, а затем проглатывал детей, рожденных ею. Зевс же, напротив, столкнувшись с необходимостью заставить других считаться со своей далеко не абсолютной властью, которую ему порой приходилось навязывать хитростью, вопреки воле других, с кем он считался и кого он вовлекал в свою игру, был живым, активным богом, ведущим существование, наполненное энергией и планами.
Глава VIII
Боги и дни
Если верить творцам ученых дискуссий, являвшимся одновременно судьями и заинтересованными участниками, поскольку звали их Цицерон, Лукиан и Сенека, то главная трудность, которую в их века создавали боги, носит практический характер и заключается в вопросе: «Что они делают?» Или, конкретнее: «А делают ли они вообще что-либо?» Цицерон доверительно сообщает, что хотя многое уже сказано о внешнем виде богов и о местах их обитания, об их жилищах и совершенных ими подвигах, однако первопричина и предмет споров о природе бессмертных заключаются в том, что до сих пор неизвестно, делают ли они что-нибудь, вмешиваются ли они во что-либо, отстраняются ли они от забот и хлопот. Поэтому любое размышление о natura deorum непременно спотыкается об этот камень преткновения, эту неразрешимую дилемму. Это самый жгучий вопрос, поскольку от ответа на него зависит само существование бессмертных существ. Легкомысленные, беззаботные, равнодушные боги? Да мы не знали бы, как с ними поступать! Мы даже не смогли бы их себе представить. Бесполезные — значит беспомощные. Необоснованные — потому что бесцельные. Это зачатки робкого, не решающегося заявить о себе во всеуслышание атеизма, — заявляют противники учения Эпикура. По меньшей мере, таковым было умонастроение ученых Греции и Рима, ведших до наступления христианской эры споры о существовании богов. Сначала люди задумывались о деятельности богов, которая служила пробным камнем их присутствия на земле. Затем они постулировали как само собой разумеющуюся связь между понятиями «находиться там» и «делать», а следовательно, считали абсурдным (тем более что речь шла о богах) находиться на земле, не заботясь о земных делах.
Представление о божественном как об активной, занятой, проявляющей беспокойство силе может развиваться по двум направлениям. Первое направление рассматривает религиозную мысль как постоянно действующий фактор; второе — как господствующую идею, отличительную черту греческой философии.