С того момента история приняла совсем иной оборот, подходящий для какой-нибудь комедии Лабиша или Оффенбаха. Родившийся 29 января 1853 года ребенок был объявлен сыном Сюзанны Леенгоф и неизвестного отца. В акте о гражданском состоянии он был записан под вымышленным именем Леона Коэлла, очевидно, благодаря какому-то влиятельному вмешательству. Мальчика крестили, и в качестве крестных родителей, державших ребенка над купелью, выступили, как вы, наверное, уже догадались, Мане, отец ребенка, и Сюзанна, его мать.
Но на этом история не закончилась: вначале младенец был отдан кормилице, а в 1863 году, после смерти господина Мане-старшего, даже не подозревавшего о существовании внука, малыш Леон поселился с родителями; с этого момента мальчик жил как нежно любимое, обожаемое дитя. Малыш часто служил моделью для Мане, что, несомненно, свидетельствует о необычайной отцовской привязанности. Еще одним примером подобной любви можно считать Пикассо. Но официально Мане так и не признал сына! Ребенка представляли как младшего брата его мамы, Сюзанны. Супруги очень боялись того, что могут сказать о них в обществе, и, конечно, не хотели, чтобы кто-нибудь узнал, что еще до свадьбы они стали родителями.
Комедия продолжалась даже после смерти Мане, умершего на руках Леона и оставившего ему все свое состояние. Сын, не желая ничем выдать проступок матери, только после ее смерти назвал наконец свое настоящее имя и вступил в брак; ему в то время исполнилось уже пятьдесят лет.
Можно еще напомнить о похождениях Сезанна, боязливо-нерешительного в жизни и невероятно приверженного священным принципам буржуазной респектабельности, которую он ни в коем случае не желал нарушать, — и это притом что в обыденной жизни эта респектабельность была ему омерзительна.
Сезанн оказался в весьма сходных с Мане обстоятельствах. Он имел ребенка от одной из своих давних моделей — Ортанс Фике и сына назвал своим именем — Поль. Опасаясь отцовского гнева, он не только не вступил в брак с Ортанс, но, боясь разоблачения, жил отдельно от нее в Эксе. Чтобы в семье не возникли подозрения, он снимал жене и сыну квартиру неподалеку от Экса, где-нибудь в Эстаке, Гардане или Марселе, куда всегда приезжал тайком. В конце концов в 1874 году все открылось: банкир вскрыл конверт с письмом, адресованным сыну, и узнал о существовании Ортанс и маленького Поля. В те времена это был скандал… Отец был в бешенстве, метал громы и молнии… Он поклялся, что освободит сына от этой обузы. Такое поведение отца кажется еще более отвратительным оттого, что сам Сезанн родился прежде, чем его родители поженились… По-видимому, богатство совсем помутило разум старого банкира.
Сезанн, которого уличили в содеянном, вел себя как ребенок и продолжал отрицать очевидное — существование сына и Ортанс. В отместку банкир наполовину сократил выплачиваемый сыну пенсион, угрюмо и решительно заявив, что холостяку достаточно скромного содержания. Пришлось призвать на помощь Золя, который взялся помогать матери и ребенку, пока не утихнет буря. Поступок этот заслуживает похвалы, особенно учитывая, что к тому моменту Золя разочаровался в импрессионизме и смотрел на Сезанна как на неудачника. Однако чувство привязанности к другу детства, с которым они вместе бродили по горам в Сент-Виктуар и купались в реке Арк, не могло бесследно исчезнуть.
Это испытание оказалось для Сезанна долгим и мучительным, теперь ему приходилось особенно тщательно скрывать свои отношения с Ортанс. Случалось даже, что, опоздав на поезд, он пешком проделывал путь в 30 километров от Марселя до Экса, чтобы вовремя оказаться за семейным столом и не возбудить подозрений отца. Благодаря помощи Золя и Писсарро Сезанну удалось преодолеть этот кризис, хотя он не раз был в отчаянии; однажды он чуть было даже не отказался от живописи, решив покориться отцовской воле и поступить на службу в банк.