Место паломничества Гофмана и Шиллера было наполнено для Толстого атмосферой надзвездного счастья. Барочный Дрезден, город «поэтических гофманов- ских ночей», одарил его «совершенно неожиданным» знакомством с Екатериной Львовой, «красивой, умной, честной и милой натурой». Она, «Катенька», «очень нравилась» ему, он ждал от нее хотя бы иллюзии любви. От этих ожиданий он находился в «наиудобнейшем настроении духа». Однако «что-то» мешало любви. Может быть, его излишняя «робость», а может, его вечная спутница — «рефлексия». Не помогли рождению любви ни музыка Мендельсона, ни театр, ни опера, ни даже «обедня» и «всенощная». Поэтому остался привкус «сосущего
чувства недовольства». Но спасла уже упоминавшаяся нами выше Мадонна, представленная в галерее, куда он не раз, по собственному признанию, «бегал».
Берлин оставил Толстого индифферентным ко всему: к университету, к королевскому театру, к музеям, к перга- монским раритетам. Это, пожалуй, единственный город, не удостоенный излюбленного им эпитета — «милый». «Луч света блеснул» с неожиданной стороны: от встречи с «прелестнейшим человеком» — Ауэрбахом, сопровождаемым в дневниковых записях пятнадцатью восклицательными знаками. Знакомство с этим человеком убедило Толстого в том, что дух человечества выше всего на свете. Он был в полном восторге от разговоров с ним о музыке, как о «необязывающем наслаждении».
Путешествие по Германии умиротворило мятежную душу Толстого: помирило с Тургеневым, приблизило к пониманию Гёте («Вот Вы и "Фауста" полюбили»), вернуло к искусству, одарило сонмом воспоминаний, похожих то на Монблан, то на муравейную кочку. К старости оставалось только одно: отрефлексировать увиденное. Припоминалось многое: встречи с Фребе- лем, с «ласковым» Ауэрбахом, стариком-немцем Фридрихом (Федором) Рёсселем. Просматривая коллекции открыток из Дрезденской галереи, он порой восклицал: «"Сикстинская мадонна" — ничего хорошего, а "Мадонна дела Седиа" — прелесть, как и портрет Рубенса "Францисканец"!» Особенно любил вспоминать Германию времен расцвета, когда она представляла собой множество самостоятельных культурных центров. Огорчался, что на переломе двух веков «нет ни одного выдающегося немца», что есть только мелкие критики и беллетристы.
Помнилось, конечно, больше хорошее. Он не разделял точку зрения Шопенгауэра, что воспоминания — «дурны». Для ностальгирующего Толстого в воспоминаниях прошедшее было лучше настоящего. Не поэтому ли ему была близка мысль Лихтенберга о том, что «печаль ушедшая в воспоминаниях приятней»? С годами его память о Германии приобретала эффектные очертания могучего Монблана, стройного, гордого, но доступного.
Толстого привел в восторг Вечный город Рим, именно здесь со всей полнотой он «воспринял красоту античной скульптуры». Писателя чрезвычайно заинтересовали раскопки в Помпее. Рим стал для него «возвращением к искусству». Он обедал с художниками в знаменитом Cafe Greco, где бывал Гоголь, посещал мастерские французских и испанских художников, бродил среди античных руин. В старости говорил, что если и можно было бы где-нибудь жить, кроме России, то только там, в Вечном городе.
Из Парижа, названного им «Содомом и Гоморрой», Толстой по «скучной железной дороге» поехал в Швейцарию, которую почти всю прошел пешком, повторив маршруты Руссо. Часто встречался с Александрии, в которую был готов влюбиться. На пароходе отправился в Кларан. Много читал Прудона, а также «гордые и ловкие» сочинения А. С. Хомякова, слушал рассказы М. И. Пущина о Пушкине. Здесь, как он выражался, его «душила» «любовь плотская и идеальная».
Пройдя горный перевал Мон-Сенис, Толстой прибыл в Северную Италию, где повидался с Василием Боткиным и Александром Дружининым. Путешествовал с друзьями-литераторами по Аостской долине и горным массивам, ночуя в деревушках и осматривая древние монастыри и церкви, водопад Pissevache.
В Англии писатель испытал «отвращение к цивилизации», в Лондоне посетил Кенсингтонский музей — «лучшее высшее образовательное учреждение», слушал речь премьер-министра в палате общин и лекцию Ч. Диккенса. Здесь он каждый день встречался с Герценом и вернулся в Россию с огромным количеством впечатлений и знаний.
Вряд ли можно найти другого художника, который бы столь успешно ассимилировал традиции мировой культуры, при этом оставаясь глубоко национальным. Но истинное счастье он испытал все же в путешествиях по России.
Толстой всегда любил географические карты, они до сих пор хранятся в его мемориальной библиотеке. Интерес к ним передался ему от деда, князя Н. С. Волконского, прапрадеда графа П. А. Толстого. Не от него