Он называл себя «литератором по способности и аристократом по рождению». Хаос личной жизни преодолевал благодаря писательству, кинувшись в него «сломя голову». Несмотря на то, что «литературная подкладка» была противна ему, он каждый день работал за отцовским письменным столом, подпитываясь «энергией заблуждения».
Однако Толстой не ограничивался писательством. Он успешно совмещал сонм профессий и должностей — помещика, учителя, офицера, лесовода, издателя… Короче, «ходил на голове». В хаосе добра и зла невозможно четко отделить одно от другого. Жизнь творилась ежесекундно. «Кустарно» он убеждал всех в том, что истинны только парадоксы. «Прямые выводы разума ошибочны, нелепые выводы опыта — безошибочны».
Нигде так ярко не проявляется характер человека, как в повседневной жизни. Толстой бывал и домоседом, и страстным пилигримом, и любившим уединение литератором, и публичным экстравертом. Яснополянское бытие помогло понять, что невозможно жить только
философскими экзальтациями. Чтобы быть практическим человеком, лучше жить в усадьбе, уберегающей от ненужных городских соблазнов. В городе прожигается пропасть денег, люди делают долги, а в усадьбе все обстоит иначе.
Толстой постоянно путешествовал в пространстве быстроменяющейся жизни, запечатлевая ее в своих текстах — в 180 тысячах рукописных листов. Его вхождение в литературу было не совсем типичным. Бросив университет, он оказался в роли титулованного недоросля, постоянно метавшегося между Ясной Поляной, Москвой и Петербургом. Формально он отставал от своих сверстников, сумевших быстро сделать карьеру. Он же в то время прожигал «пропасть денег», но не забывал при этом о самом главном — о разработке концепции поведения.
Ежедневно, с упорством, достойным восхищения, Толстой опровергал прозвище — «самого пустяшного малого». Он проживал «очень серьезную жизнь», упорядочивая и умопостигая ее и преодолевая хаотическую, иррациональную игру случая. Все дни проводил он в окружении кипы книг, нахмуренно изучал их и быстро делал пометки на полях. Творческие штудии вошли в плоть и кровь, став постоянной потребностью и привычкой. Вечерами делился своими литературными планами, впадал в отчаяние, думая, что ничего не получится. Вдохновение заменял чтением, осознавая, что в литературе — все уже было. Две реальности благополучно уживались в нем. Писать — значило для него «думать за столом», а потом удивлялся, стыдился «такой глупости», называя ее «переливанием из пустого в порожнее». На самом деле эта «глупость» была воплощением того, о чем когда-то так мечталось. Теперь же, когда мечта осуществилась, Толстой уверился в том, что литературная жизнь — только одна из возможностей реализации его внутренних черт и что подлинный характер на самом деле раскрывается в совокупности реализованных и нереализованных возможностей.
Он отличался чистоплотностью, способностью к бесконечным тренировкам, терпеливостью, большой
бережливостью, неразборчивостью в еде, абсолютной непривередливостью.
Повседневная жизнь Ясной Поляны имела свои особенности. Например, диеты. Толстому предписывалось «кушать три раза в день, не употребляя при этом гороха, чечевицы, цветной капусты». Разрешалось «пить молоко с кофе не менее четырех стаканов в день», а также «вино, которое можно было заменять портером». Врачи-диетологи рекомендовали писателю употреблять овощи — морковь, репу, сельдерей, брюссельскую капусту, печеный картофель, квашеную капусту, салат, предварительно ошпаренный кипятком; фрукты — печеные протертые яблоки, апельсины («только сосать»); желе, кремы и «дутые» пироги. Разрешалось есть всевозможные каши, а также яйца, сбитые со спаржей.
Толстой постоянно нес ответственность за свою харизму, что отразилось на его внешности, манере поведения, уровне расходов. Годами вырабатывался особый стиль жизни — чрезвычайно персонифицированный гениальной личностью. Он мог удариться, например, в мистицизм, читая Библию, Талмуд, Евангелие чуть ли не на всех языках мира, исписывая при этом целую кипу бумаги. В итоге набрался целый «сундук», заполненный мистической моралью и разнообразными «кривотолкова- ниями». Но считал, что это и есть самое главное его дело.
Лев Николаевич чувствовал себя «плохим поваром», когда случайно оказывался на богатом рынке. Мечтал об изысканном обеде, приготовленном из купленных на рынке продуктов, но «портил» этот воображаемый обед, пережарив, например, рябчиков. Однако от раскладывания провизии ему было «ужасно весело» — сразу же возникали в голове планы новых сочинений.
Толстой мог часами работать за верстаком, чтобы смастерить достойную обувь для Афанасия Фета: «всучивать щетинки, тачать, выколачивать задник, прибивать подошву, набирать каблук».
Казалось, в Ясной Поляне жизнь протекала, как в других имениях: хозяйственные заботы, чистота и порядок в доме, обеденные ритуалы, развлечения. Но не совсем так. Особые токи связывали обыденность с гениальными озарениями, невольно преобразовывая хаотич-
Глава 1 Сиятельный дед
«У меня воспоминания, одни как Монблан, а другие — как муравейные кучи», — признался как-то Толстой. Память о предках была сравнима только с вершиной Монблана, где легче дышится. Восемьдесят два года Лев Толстой писал книгу жизни, в которой одно из главных мест было отведено его замечательным предкам, ставшим важным связующим звеном между прошлым и настоящим. Самой изысканной толстовской собственностью было прошлое Ясной Поляны, сотворенное его дедом по материнской линии — «гордым и даровитым» князем Н. С. Волконским. Родная усадьба являлась для писателя драгоценным мемориалом, где все было пропитано духом деда, матери, отца.
Гениальное уникально всем, в том числе и утробной памятью, врожденными идеями, позволяющими осознать себя как произведение предшествующей жизни предков. Толстой не раз говорил, что он сам себе интересен чрезвычайно с того момента, когда начал «быть», то есть задолго до своего рождения. Его харизматическая личность вобрала в себя лучшие черты предков: Волконских, Толстых, Ртищевых, Горчаковых, Чаадаевых, Неплюевых, Трубецких, Голицыных, Головиных, Одоевских, Мещерских, Разумовских, Ушаковых. Родословная, достойная гордости, сулила и долгий, почти «мафусаилов век», и блестящий успех. Уникальный генофонд, подкрепленный еще и родственными узами с величайшими умами России — Пушкиным, Чаадаевым, Одоевским, Тютчевым, — яркое подтверждение очевидного факта: русское дворянство — не просто родня, но и великая литературная семья.
У Толстого, как сам он однажды признался, был «культ предков». А у них — культ мундира. Он почитал все, что было связано с ними, — фамильные портреты, семейные предания, дедовские книги, мебель, «пахнувшие семейными воспоминаниями». Прошлое чем более удалялось от него, тем становилось дороже. Он верил в неразрывную связь поколений, убеждая семейное окружение в том, что «люди думают так, как отцы их думали, а отцы — как деды, а деды — как прадеды». Тем не менее в старости он видел, как на его глазах «разрушалась старина», дворянская культура, как исчезала патриархальность. В небытие уходило старое барство, на месте которого произрастало новое. Толстой, страстный архаист, делал, кажется, все для того, чтобы в Ясной Поляне продолжали жить «запахи и звуки» дедовского времени. Здесь, в этом живом, домашнем музее, сохранялись усадебный уклад, культура предков, их мемориальный фантом.
Каждый из нас, считал Лев Толстой, представляет собой итог бесчисленных сложений. Всю свою жизнь великий человек стремился продолжить дело князя Волконского — неординарной личности, боевого генерала от инфантерии, чрезвычайного посла в Берлине, образованнейшего человека, эстета, тонкого ценителя искусств, любителя усадебной жизни, — особой независимой формы приватного бытия. Сиятельный князь явился реформатором старой усадьбы, создателем ее новой истории. Его жизнь окутана тайнами и загадками, которые стремился разгадать его замечательный внук Тень ушедшей жизни вызывала «рой воспоминаний». Ампирный образ усадьбы, сотворенный дедом, производил на великого внука сильное эмоциональное впечатление. Лев Толстой любил все, что было связано с дедом, его временем, его делами. Любил настолько сильно, что, за небольшими исключениями, полностью «процитировал» его образ в «Войне и мире». Он никог