В обыденной жизни государева двора существовала своя иерархия чести: чем ближе к царским покоям, тем значимее была честь места. Кремлевский дворец («Верх») имел три всхода, каждый из которых был наделен определенным статусом: самым высоким обладал Красный всход, примыкавший к Грановитой палате, вторым — всход через паперть Благовещенского собора, самым низким — средний всход, пролегавший примерно посередине между Грановитой палатой и Благовещенским собором и ведший в Среднюю палату. Встреча тех или иных царских гостей происходила на разных ступенях лестницы: наиболее значимых — в самом низу (этой чести удостаивались, как правило, иностранные послы и резиденты), менее чтимых — на середине лестницы, а совсем незначимых — непосредственно перед дверью в царские комнаты. Сам царь встречал «в сенях» (прихожей) перед своими апартаментами только очень почетных посетителей, например Михаил Федорович — своего отца патриарха Филарета.
Непосредственно в «Верх» вела Золотая лестница, начинавшаяся у Спасского собора с двумя площадками («рундуками»), которые украшали с каждой стороны по две позолоченные фигуры львов. Естественно, палаты государя обладали наивысшим статусом среди всех помещений царского двора; поэтому и должность боярина «у крюка», допускавшего посетителей непосредственно в царские покои, имела важное значение. На Постельничем крыльце обычно объявлялись царские указы и решения по судам, и у него с самого утра толпились жаждавшие услышать их служилые люди.
Большое значение имело и Красное крыльцо, ведущее в Грановитую палату, в которой наряду с Золотой палатой проходили самые важные государственные мероприятия. Каждый из трех его пролетов увязывался с честью поднимавшихся по ступеням посетителей.
Царский двор тщательно сторожили 500 стрельцов. Большая часть их охраняла Красное крыльцо и Красные (Колымажные) ворота. Внутренние покои охраняли жильцы (40 и более человек), царицыны палаты днем и ночью стерегли дети боярские. Известно письмо, посланное бывшим в отъезде Алексеем Михайловичем его доверенному лицу, двоюродному брату Афанасию Матюшкину, с требованием, чтобы охрана несла службу как положено под страхом сурового наказания: «И ты прикажи диаку Петру Арбеневу моим словом про детей боярских, по сколку у них наряжают человек на лестницу, и они б отнюдь не отходили, разве для нужды; да и то мол[ви] Петру, чтоб сам почасту их днем и ночью смотрел, таки ль все тут, да и сам ты смотри их почасту; да прикажи и то ему; а которова не будет, и он бы на смерть сек батоги; да и истопничим мол[ви], чтоб и у них бережно было и пьяных бы не было, а за пьянство бы на смерть били…» Видно, случалось, что охрана засыпала на посту, а истопники напивались…
Начиная с правления Алексея Михайловича особое внимание уделялось не только порядку и тишине на государевом дворе, но и чистоте и красоте его. Если намечалось какое-либо государственное мероприятие, то всем прибывающим на него вменялось в обязанность надеть приличную чистую одежду, чтобы не ущемить честь государева двора.
Царское величие на протяжении XVII столетия постоянно нарастало, что было вызвано укреплением самодержавия, всё более опиравшегося не на боярскую аристократию в целом, а на приближенных придворных, в особенности спальников. Алексей Михайлович создал особый Тайный приказ и теперь мог отдавать свои распоряжения через него, минуя Боярскую думу. Усиливалось и преследование за нанесение урона чести царя и его двора. Доносы по поводу «государева слова и дела» связаны в основном со словесными оскорблениями монарха. При первом царе из дома Романовых бесчестье нового правителя выражалось в упреках со стороны столичных жителей и провинциалов в излишней «тихости»: его «и не слышно», он не может навести порядок даже в своей семье, а не то что в государстве, и т. п. Целый ряд угроз в адрес царя и патриарха был высказан «спьяну» и «сдуру». Так, казак Ивашка Панов грозился: «Я царю горло перережу!», брянский сын боярский Нехороший Семичев говорил: «Яз на патриарха плюю». Можайские жители упрекали: «Не умеет государь матушку свою за смутню, в медведную ошив, собаками травить». Честь второй жены Михаила Федоровича, Евдокии Лукьяновны Стрешневой, ущемляли ходившие среди придворной прислуги и служилых боярынь намеки на ее незнатное происхождение: «Не дорога она, государыня; знали оне ее, коли хаживала в жолтиках (простых сапожках), ныне де ее, государыню, Бог возвеличил».